Конец вечности

Лучше бы тихо дошел до столовой,
(Благо, находится в офисе просто),
И под шумок поедания плова
Полюбовался пейзажем погоста.

В том, что редакция задним фасадом
На мусульманское смотрит кладбище,
Кто виноват, разбираться не надо,
Все же огромного парень умища.

Memento mori да memento mori…
Помню, отстаньте, скорее бы лето,
Мало того, что с Анютою в ссоре,
И ни хрена не жуется котлета.

Падает сервер, — изящно, красиво,
Я бы сказал, с планетарным размахом…
Да, и зачем в пресс-релизе курсивом
Выделил кто-то «…онлайн-альманаха…»?

Что ты хотел этим выразить, милый
Специалист по общественным связям?
Ну-ка, посмотрим… Неужто Камилла?
Вот от кого не видал безобразий…

Вечер. И мысли с изрядным изъяном,
К бывшей жене завернуть, — недалече
Дама живет… Но без пары стаканов
Я не решаюсь обычно на встречу.

Дома весь день дожидается «Дьябло».
Верхний сосед выплывает на стрежень.
Бог ему в помощь… Сыщу пару яблок,
Съем, — и случайного монстра прирежу.

А за окном — фонари и пороша.
Сон не идет. Подогнувши коленку,
Думая: «Может, я тоже хороший»,
Бьешься пребольно клыками о стенку…

7 февраля 2001 года

СЕРДЦЕ ЭДЕМА

Анне Керман

Если ныне ветра обретают сознанье и речь,
Если наши тела в зазеркальный вросли промежуток,
Кто возьмется нутро заповедного сада стеречь?
Кто прорвется к нему, наплевав на запреты маршруток?

Как ресница, в хрусталике плавает яблочный сон,
Обращаясь занозой, лишь только доходит до сердца.
Рана времени — здесь, но ее бередить — не резон:
Не излечишь ее легковесной рукой иноверца.

Мне бы только понять, как же с нами стряслись имена?
Назови меня лишь, — и разлука ворвется мгновенно.
Пишешь слово «любовь», — а написано будет «война»,
И горит Карфаген, и Аттила идет на Равенну.

Что же эта ладонь наливается тяжестью вдруг?
Что оделись в базальт невесомые мнимые числа?
И мгновенный зигзаг разбивает космический круг
На бессмыслицу сил и бессилие всякого смысла.

А черта горизонта становится слишком близка.
Воздух — лунный ландшафт: чересчур уж в нем крапин и вмятин.
Замер камень в руке — он уже не дождется броска.
Голос вычертил след — иероглиф по образу «ятя».

Мы записаны в камень, мы втравлены в известь и жесть.
Мы — лакуна пейзажа, обмолвка морщинистой речи.
Мы — последний пробел, тот, который уже не прочесть,
Не лицо, но рельеф, где зияет расщелина встречи.

Тягость век вековых… (Или — «век вековать»? Подскажи…)
Неба пасмурный воск процарапав ресницами сосен,
Чтобы не ускользнуть за черту вековечной межи,
Зрячей хваткою ветра держись за шершавые оси.