Конец века в Бухаресте

По мере того как она подрастала, особенно после того, как ее отдали в пансион, Урматеку стал чувствовать, что дочка все больше отдаляется от него. С нежностью вспоминал он те времена, когда малышка выбегала ему навстречу и запускала ручку в карман, не принес ли он ей «конфетку с девочкой» — так она называла шоколадки с картинками на обертке. В те времена они ладили. Он сажал ее на колени, подбрасывал до потолка, целовал, и играя с ней, и дурачась, чувствовал, что она его любит, что им хорошо вместе. Теперь же, что бы ни происходило, она при нем замыкалась и сторонилась его. Вот и сейчас он смотрел на нее с нежностью, словно прося прощенья, как будто чем-то ее обидел или сделал что-то неприятное ей.

Амелика сидела молча, и взгляд ее и мысли блуждали где-то далеко-далеко. Вдруг она взглянула на отца. Захваченный врасплох, Урматеку вздрогнул и отстранился от Катушки, выдернув свою руку из ее руки. Он хотел передать дочери взглядом, как нежно любит ее, но та отвела глаза. Урматеку стало несказанно горько. Вскочить бы, подойти к ней, сжать ее головку руками, покрыть лоб поцелуями, попросить, чтобы сказала, как ему держать себя, чтобы она была довольна. Но он не сдвинулся с места, стыд удержал его — и перед самим собой, да и перед всеми этими идиотами, что сидели вокруг. Не дав себе воли, он ощутил, до чего же тесна его телесная оболочка для бурлящего в нем, переполняющего его чувства. Но он тут же сказал себе, что нюни эти ей ни к чему, да и его как отца недостойны. Будет куда как лучше, если он потихоньку, без ее ведома позаботится о ее счастье! Накопит денег, много, как можно больше, а она потом, может быть, даже после его смерти, поймет, как он ее любил. А покуда он будет терпеть и довольствоваться самой малой малостью. Потому как и из рук собственного ребенка смотреть не годится. Ничего! Придет время, будет она жить в холе и довольстве, вот тогда и вздохнет: бедный мой папочка!.. А большего ему и не надо.

Урматеку так разволновался, что ничего не видел. Так и сидел с затуманенным взором, пока из тумана перед его глазами не начало вырисовываться морщинистое лицо Иванчиу, который все еще не мог опомниться и усердно прихлебывал вино, ожидая, когда пройдет тошнота.

Урматеку разом вспомнил, как они ограбили беднягу барона, как он сам помог этому грабежу. Бешеная злоба вспыхнула в нем против болгарина. Что он-то, Янку, друг и всегдашний советчик, получит от этой выгодной для Иванчиу сделки? Две бочки вина, бочонок цуйки и сливу на повидло? (Барон, правда, заплатит ему, как обычно, десятую часть от этой сделки, но уж это его господское дело!) Этот гундосый за здорово живешь получит богатейший сад, да еще с постройками, которые ему словно с неба свалятся! А Урматеку — да не ему, а его дочке — так и оставаться ни с чем? Сегодня одно прохлопаешь, завтра другое, чем же его Амелика поминать будет, каким добром?

Взгляд Янку пробегал от дочери к Иванчиу и обратно. А те спокойно ужинали, не ведая, что Урматеку связал их между собой, питая к одной любовь, а к другому — ненависть. Словно мурашки побежали по всему телу Урматеку, и, сам того почти не желая, схватил он желтую айву и запустил ею, словно камнем, прямо в Иванчиу. Брызнули со звоном разбитые вдребезги бокал и тарелка. Все вздрогнули.

— Да ты с ума спятил? — испуганно бормотал Иванчиу, стряхивая с колен осколки. Урматеку даже не шевельнулся, он сидел и, не отрывая глаз, глядел на Амелику. Девушка побледнела, поднялась и вышла из комнаты, точь-в-точь как кукоана Мица.

Тяжелая минута. Большинство из сидящих за столом ничего не понимали. Кто посообразительнее, догадывался, что вот-вот разразится буря. Иванчиу растерялся и недоумевал: ему-то казалось, что он дал Урматеку куда больше, чем тот просил, и никак не мог поверить, что тот потребует от него еще чего-то, и вдобавок прямо теперь.

Все сидели, окаменев, чувствуя, что только Урматеку может нарушить эту грозную тишину. Но и он толком не знал, что ему делать дальше. Все перепуталось, свилось в какой-то клубок, только слепая ярость бродила, ища выхода, не зная и желая понять, кто же враг, на кого обрушиться.

Словно сорвавшись с цепи, во дворе захлебнулись лаем собаки. Шум, гам, суматоха, пронзительные голоса слуг, странные выкрики донеслись до столовой. Наконец-то Урматеку представилась возможность дать выход бушевавшей в нем ярости. Ударом ноги он распахнул дверь, которая грохнула, ударившись об стенку, и свирепо рявкнул:

— Что там у вас?

— Блаженненькие пришли, хозяин, — ответил ему кто-то.

— Пусть войдут! — И Янку вдруг улыбнулся и, обернувшись к Иванчиу, сказал:

— Боярин — он и есть боярин, так-то, басурман. Будут тебе к кофе и ряженые.

И хлопнул Иванчиу по плечу так, что пошатнулся стул.

Все, кто еще не успел улизнуть, уселись снова за стол.