Конфиденциальный источник

Я кивнула, мама повернулась уходить, но тут из папки выскользнул листок и опустился на пол — это была бумага из компании по недвижимости с указанием стоимости маминого дома.

Она выхватила ее у меня из рук, и мне стало не по себе.

— Ты же не собираешься продавать дом?

— Предстоит много работы, — между делом сказала она. — Говорят, в Браервуде хорошие квартиры.

Браервуд? Комплекс домов престарелых? Я ушам своим не верила.

— Ты хочешь оставить сад?

Мама пожала плечами: мол, в определенном возрасте приходится мириться с некоторыми вещами. Не глядя на меня, она повернулась к двери. В движениях скользила тревога. Много работы? Моя мать может три часа подряд перевозить грязь с одного участка на другой, а потом подняться в дом и приготовить шикарный обед из индейки. К тому же она с большим подозрением относится к оплате коммунальных услуг и несколько раз говорила, что лучше умереть, чем жить в окружении стариков. И тут я поняла: мама, женщина, которая всегда говорит правду, лгала мне.

Она сорвала с вешалки темно-серый плащ. Пояс упал на пол.

— Что происходит? Почему ты продаешь дом? — спросила я.

— Хэлли, перестань, пожалуйста, я опоздаю на собрание.

Она скомкала пояс и, засунув его в карман, надела плащ. Затем сняла с крюка сумку и перекинула через плечо.

Я вдруг вспомнила тот вечер в «Фоксвудс», монеты из автомата, звеневшие в ее сумке.

— О Боже, неужели ты проигралась?

Она остановилась в изумлении. Повернулась, и на лице ее было отнюдь не смущенное выражение разоблаченного человека. Нет, мама смотрела так, будто не могла поверить в тупость собственной дочери.

— И как тебе в голову пришло, что я способна на такое безрассудство? Разве я не показывала тебе две косметички?

— Тогда что? Что могло тебя заставить пойти на этот шаг?

Она вздохнула.

— Такой большой дом слишком дорого содержать, Хэлли.

Мы обе знали, что это неправда. Отец выкупил закладную много лет назад. Судя по вечно текущему крану в душевой и стареющему ковру на лестнице, на ремонт денег не выделялось.

Мама встретилась со мной взглядом, развеяв всякие сомнения. Она высоко ценила собственную независимость, и я бы не удивилась, если бы она молча развернулась и вышла. Однако она этого не сделала. На лице отразилась беспомощность, мама снова вздохнула.

— Ты понятия не имеешь, сколько медицинских счетов за лечение твоего отца я до сих пор оплачиваю. — Она махнула в сторону металлического шкафчика на кухне. — Шестидесяти пяти тысяч долларов страховки не хватило. Бухгалтер посоветовал мне заложить дом. Ты же знаешь, как я отношусь к таким вещам.

Из ее прически выбился локон, и мама убрала его.

— Я слишком стара для подобных проблем. Вот я и решила продать дом. Избавиться от всего сразу, — произнесла она извиняющимся тоном, будто тем самым сильно меня огорчила.

Я едва не сгорела со стыда. Как давно она несет это бремя? Как же я была поглощена собой, что ни о чем не догадывалась? Стоит ли бередить ей душу, изливая свою вину? Я обняла ее и сказала, что одобряю любое решение.

— Только не принимай поспешных решений.

— Я всегда осмотрительна, — возразила мама, возвращаясь к своей привычной суровости, затем расправила плечи и устремилась к выходу.

Повернулась, будто никакого разговора и не было, и ткнула пальцем в сторону сковородки с яичницей. Если не съем, нанесу ей личное оскорбление.

Когда она ушла, я долго смотрела в сад через огромное окно. Земля заботливо покрыта соломой, чтобы корни зимой не замерзли. Матери нужны деньги, чтобы оплатить счета за лечение отца, а я не могу ей помочь. Мне тридцать пять лет, и к этому возрасту я научилась только тратить.

Быстро проглотив яичницу и тщательно вымыв сковородку (чтобы маме не перемывать по возвращении домой), я решила ехать в центральную редакцию. Сейчас не время трусить и прятаться от страха, нужно действовать. Я только что написала сенсационную статью, мое имя появилось на первой странице газеты, меня пригласили на радиопередачу. Мне нужна работа в следственной команде и продвижение по карьерной лестнице. Подражая маме, я расправила плечи и поспешила наверх переодеваться.

До обеда в редакции всегда бурлит активная деятельность: на столах звенят телефоны, щелкают клавиши. Сегодня атмосфера была особенной, что ощущалось уже при выходе из лифта.

Я словно ступила на раскаленный песок, выйдя из комнаты с кондиционером. Воздух был наэлектризован. Десяток журналистов столпились вокруг стола и уставились в три телевизора, крепившихся под самым потолком. Чуть в стороне стоял Эван, сложив руки на груди.

— Что происходит?

Эван уставился на меня. Я успела заехать домой и принять душ. Чистой одежды не осталось, и мне пришлось облачиться в хлопчатобумажную блузку без пуговицы на манжете и шерстяную юбку, которую надеваю только на официальные церемонии, ну, например, похороны. Выглядело это все немногим серьезнее, чем мой повседневный журналистский наряд, но лучше уж просить повышения так, чем в голубых джинсах.

— У здания администрации собралась горстка людей. Протестуют против референдума.

— Сколько?

— Говорят, две сотни.