Конфликт с Западом. Уроки и последствия

Ответ на сформулированный выше в общем-то банальный вопрос автор спектакля дает тоже банальный, а потому смахивающий на Откровение, то есть блестящий: всегда и всех побеждает (в транскрипции постановщика – имеет) Художник. Правда, известная застенчивость (обычная скромность гения) не позволили ему ввести в спектакль фигуру Бога и дать соответствующий ответ относительно победы Художника и над ним. Впрочем, не исключаю и даже предполагаю, что режиссер, понимая, что ставит свой спектакль не в самой цивилизованной стране и не перед самой продвинутой (а в чем-то даже и дремучей) публикой, решил не шокировать ее обнаженным телом Бога (хотя и идиоту понятно, что Богу одежды вообще не нужны, потому у него их и быть не может). С другой стороны, возможно, постановщик просто (просто-то просто, но не всякий сподобится такой гениальной простоты) считает Богом Художника, то есть самого себя. И зрители (народ) все-таки видят на сцене Бога, причем обнаженным, но просто не догадываются об этом. И это правильно. Во всяком художественном откровении должна остаться некая тайна, некоторое эзотерическое знание. Иначе народ (зрители) могут подумать, что они равны Художнику. А это, разумеется, не так.

Наиболее жалким выглядит в спектакле министр, хотя он и является представителем высшей власти (самого государства) и вынуждает руководителей театра запретить спектакль, поражая тем самым и самого Художника (автора спектакля) в его самое свежее, зрелое и любимое детище. Да и солист, исполняющий роль министра, поет лучше других. Случайно это или хитро и язвительно замышлено постановщиком, остается загадкой.

Но почему в конечном итоге Художник имеет всех? Да потому, что эта грозная власть по своему недомыслию запретила самой себе иметь какую-либо идеологию, то есть идеи, мысли, взгляды и даже такую малость, как право на оценку чего-либо. Тут любой самый завалящий критик свободнее власти. Но более всего, что виртуозно и демонстрирует спектакль, оборонен и вооружен тут сам Художник. Ведь у него как раз есть идеология. Более того – десятки, сотни идеологий на любой вкус и по его свободному выбору. И любую он волен использовать вообще, а в борьбе с властью – особенно. Это ей запрещено, а ему разрешено. Это она свободна только не иметь идеологии, а он свободен иметь любую.

Более того, Художник дважды обманул, объегорил, обхитрил власть. Дав Художнику полную свободу, она обязалась давать ему и деньги, не имеет ни малейшего права запретить Художнику выбирать из колчана идеологий любую стрелу, которой он будет эту власть язвить и разить.

Разумеется, хорошую власть Художник никогда не разит. Но, по чести говоря, бывает ли власть хорошей? Особенно в нашем государстве и при нашем народе… В России то бишь.

Все это очень чутко и нервно Художник улавливает. В данном спектакле – определенно. И разит, разит. В завершающем акте – со всей откровенностью.

Не столь жалкими, но, безусловно, страдательными фигурами выглядят в данной постановке руководители театра. Что один, пригревший Художника. Что второй – его по приказу министра взгревший. Это вообще не герои. Перед властью им страшно, перед художником – стыдно и страшно. Государство может наказать, а Художник – презирать. Или вообще устроить скандал. Или обвинить в соитии с властью. Или впасть в истерику. Или, напротив, в меланхолию. Ну и так далее…

Строго говоря, между этим молотом (государство) и этой наковальней (свободный Художник) – или наоборот? – руководители театра вообще теряются и расплющиваются мозгом. В данном спектакле, например, они даже не нашли такого естественного оправдания перед властью, что экономия на костюмах (из-за их отсутствия) получилась колоссальная. Целый детский костюмный спектакль можно поставить на сэкономленные деньги.

Словом, не жалко нам руководителей театра, хотя одному мы по-доброму сочувствуем, а другого справедливо презираем. Что у них есть, кроме служебного автомобиля? А кто в нем сидит – какая разница?

Кстати, о сэкономленных на наготе артистов средствах. Точнее – о самой наготе.

Тут, нужно признать, постановщик оперы подложил коллегам большую свинью, что я и называю революционным или, напротив, контрреволюционным переворотом.

Его предшественники и коллеги по оперной сцене осторожно, шаг за шагом, полуоголяли то одну солистку, то другую. Или оголяли то четверть миманса, то – самые «талантливые» – и треть. А этот молодой режиссер обнажил сразу всех, вплоть до оркестра и зрителей. Ну и что теперь делать всем остальным? Вывести на сцену не полторы сотни, а пять сотен голых исполнителей? Однако в такой массе, особенно из задних рядов, и гениталии-то (а они у всех все-таки хоть чуть-чуть, да разные) хорошо не разглядишь. Что там гениталии – даже и куда более крупные (как правило) женские груди не оценишь.

То есть наш автор фактически вынуждает всех остальных оперных режиссеров повернуть вспять – вновь погрузиться в пучину и омут костюмных вампук и исключительно вокальных поисков.