Конфликт «внутреннего» и «внешнего» человека в киноискусстве

Противоречие между реальностью и игрой как типами бытия проливает свет на важнейшие аспекты конфликта внутреннего и внешнего человека. Трудно себе представить киноискусство вне этого конфликта и вне этого, хотя и далеко не единственного, но более чем актуального противоречия. Когда мы говорим о внутреннем и внешнем человеке, важно помнить, что они, согласно Сковороде, есть целостности, но разной природы. То, что тело «духовное» обладает такой же целостностью, как и тело «земное», в момент интеллектуальной экзальтации быстрее принимается нами, чем то, что тело «земное» обладает такой же целостностью, как и тело «духовное». «Земное» тело, внешний наш человек, которого мы определили как человека-игрока, достаточно целостен, целостен вопреки нашему интеллектуальному по своей сути стремлению умалить его, принизить, хитро расквитаться с ним. Внешний человек есть полновесное «я», хотя и «я», положа руку на сердце, нам чужое. Родина человека, если он человек, – духовная реальность, а не эмпирическая. Внутренний человек скрывается во внешнем, «новая» рука, как пишет Сковорода, скрывается в «старой» руке, но при этом и новая рука, и старая обладают своей уникальной природой.

Если прибегнуть к несовершенным пространственным моделям, слишком примитивным для подобных обобщений, то можно было бы сказать, что внутренний человек просвечивает через внешнего. И без внешнего мы бы не смогли познать и внутреннего. Л. Выготский, описывая особенности драматургической оптики шекспировского «Гамлета», говорит, что внутренняя жизнь Гамлета скрыта некой завесой. Монологи – это отрывки; та завеса, которая прикрывает его скорбь, его внутреннюю душевную жизнь. В разговорах с другими, отмечает исследователь, эта завеса более плотная. Есть вещи, невидимые иначе как через завесу; завеса не только закрывает их, но и показывает, ибо без нее они невидимы[597]. Внешний человек, человек играющий, не только «закрывает» внутреннего человека, человека, творящего реальность, но и «показывает» его. Не в этом ли залог целостности личности? Согласно Л. Карсавину, личность не участняема.

Внутренний и внешний человек – глубинные символы нашего духовного бытия, а не две изолированные одна от другой индивидуальности, каждая из которых обладает независимой вегетативной нервной системой. Сердце – это место сбора личности, а не способ ее распыления, не технология производства всевозможных двойников. Поэтому русская культура, в отличие от западной, так осторожна с «двойниками». В русской классической литературе «двойников», расхаживающих при плаще и шпаге, кот наплакал. Но вместе с тем сердце противоречиво, в нем всегда борются двое. Оно – межа между бессмертным и тленным человеком. И на этой меже нет легких вопросов и легких ответов.

Именно сердце заставляет нас вопрошать – а не обманываем ли мы себя, предпочтя игре реальность как возможный вариант нашей судьбы? Разумеется, обманываем. Обманываем того жизнерадостного зверя, который бы хотел броситься в омут жизни очертя голову, закатить пир всем сторонам нашего ложного существования, приободряя себя и других тем, что столы ломятся, что другого случая не представится. Именно так и ведет себя пирующий и палящий из пушек Клавдий. Ни на минуту не забывает о своем внешнем человеке и Гамлет. «Сам я, скорее, честен, и все же я мог бы обвинить себя в таких вещах, что лучше бы моя мать не родила меня на свет; я очень горд, мстителен, честолюбив; к моим услугам столько прегрешений, что мне не хватит мыслей, чтобы о них подумать, воображения, чтобы придать им облик, и времени, чтобы их совершить»[598]. Но обманываем мы себя, внутреннего нашего человека, и не менее жестоко, в том случае, когда выбираем игру, возлагая на нее с детской непосредственностью слишком большие надежды. Превращая игру в удобный обман, которому суждено в один прекрасный день раскрыться. Тогда-то наш внешний человек в облике пресыщенного юнца или великовозрастного шалуна, требующего все новых и новых блюд и развлечений, и опускает руки. Его смех натужен. Его гримасы нелепы. Ил жизни поднимается со дна, и уже нет протоки, через которую можно было бы вырваться на простор существования, пробиться к истоку своей личности.