Конформист

Не спеша он подошел к стойке и сдал папку библиотекарше. Затем, держась в излюбленной своей манере, сдержанно, с чувством меры и сознанием собственной силы, вышел из читального зала и стал спускаться по лестнице в вестибюль. Выйдя на залитую светом улицу, он подумал, что ни газетная статья, ни воспоминание о смерти Лино не вызвали никакого отклика в его душе, и тем не менее недавнее воодушевление прошло. Марчелло припомнил ощущение, возникшее у него, когда он листал страницы старой газеты: словно под снятыми бинтами оказалась зажившая рана. Он подумал, что под гладкой кожей, возможно, тлеет прежняя инфекция в форме скрытого, невидимого нарыва. Предположение его было верно, и в этом Марчелло убедило не только то, что облегчение, испытанное им, когда он увидел, что смерть Лино ему безразлична, было мимолетным, но и то, что легкая, мрачноватая меланхолия, подобно прозрачной траурной вуали, отделяла его от реальности. Словно воспоминание о случившемся с Лино, хотя оно и растворилось в мощной кислоте времени, заволокло необъяснимой тенью все его мысли и чувства.

Неторопливо шагая по многолюдным, залитым солнцем улицам, Марчелло пытался сравнить себя тогдашнего, каким он был семнадцать лет назад, с собой нынешним. Он вспомнил, что в тринадцать лет был мальчиком робким, несколько женственным, впечатлительным, безалаберным, наделенным воображением, пылким и страстным. Теперь же, в тридцать лет, он ничуть не отличался робостью, а напротив, был совершенно уверен в себе, превратился в настоящего мужчину по своим вкусам и манерам, спокойного, чрезмерно аккуратного, бесстрастного, почти лишенного воображения, прекрасно владеющего собой. Кроме того, он вспомнил, что прежде в душе его, обуреваемой самыми разнообразными чувствами, царили сумбур и неразбериха. Теперь душевный мир его был ясен, хотя что-то в нем погасло, а скудость и твердость немногих принципов и убеждений сменили былую сумятицу и изобильность чувств. Раньше он был склонен к откровенности и несдержан, порою попросту переходя все границы. Теперь был замкнут, всегда ровен, молчалив и, хотя его нельзя было назвать скучным, веселостью не отличался. Но самым приметным знаком происшедших с ним за семнадцать лет перемен было исчезновение своеобразного избытка жизненных сил, вызывавшегося тем, что в нем кипели необычные и, вероятно, ненормальные инстинкты. Теперь на смену излишеству пришла серая мертвящая нормальность. Он опять подумал, что только случай помешал ему уступить желаниям Лино, и, разумеется, на его поведение — а держался Марчелло с шофером кокетливо и по-женски деспотично — повлияла не только детская продажность, но и неосознанные скрытые наклонности. Теперь же Марчелло действительно был как все. Он остановился перед зеркальной витриной магазина и долго рассматривал свое отражение, стараясь судить о себе со стороны, объективно и беспристрастно: да, в самом деле, он был как все. В сером костюме со строгим галстуком, высокий, хорошо сложенный. Смуглое лицо, аккуратно причесанные волосы, темные очки. Он вспомнил, как в университете вдруг с радостью обнаружил, что по крайней мере около тысячи молодых людей одевались, разговаривали, думали, вели себя, как он. Сейчас, вероятно, эта цифра выросла до миллиона. Он — нормальный человек, подумалось ему со злым, горьким удовлетворением, в этом не было никаких сомнений, хотя он не смог бы сказать, как произошла эта перемена.

Внезапно он вспомнил, что у него кончились сигареты, и зашел в табачную лавку в галерее на пьяцца Колонна. Он подошел к прилавку и попросил свои любимые сигареты. В тот же самый момент трое других посетителей потребовали ту же марку, и продавец быстро выложил на мраморный прилавок перед четырьмя мужчинами, протягивавшими деньги, четыре одинаковые пачки, и четыре руки забрали их одинаковым жестом. Марчелло заметил, что взял пачку, помял ее и разорвал точно так же, как и трое остальных. Вместе с тем он обратил внимание, что двое положили пачку в маленький внутренний карман пиджака. И наконец, один из троих, едва выйдя из лавки, остановился и прикурил сигарету от точно такой же, как и у Марчелло, серебряной зажигалки. Эти наблюдения вызвали в его душе почти сладострастное удовлетворение. Да, он был как другие, он был как все. Как те, что покупали сигареты той же марки и делали те же жесты, что и он; как те, что оглядывались вслед женщине, одетой в красное, когда она проходила мимо, и разглядывали ее мощные ягодицы, обтянутые тонкой материей. Хотя в последнем случае его поведение диктовалось скорее подражанием, нежели сходством вкусов и наклонностей.