Конго глазами художника

Прежде чем выезжать, я изрядно помучился с машиной. У нее выявились некоторые весьма своеобразные черточки. Передние дверцы распахивались от малейшего толчка, и за ними приходилось тщательно присматривать. Кузов гнулся, как плетеное кресло, крылья держались на честном слове. Зато машина красиво блестела на солнце свежим лаком, рессоры пружинили так, что дух захватывало, и, приняв кое-какие профилактические меры, можно было отправляться в путь.

Я стартовал рано утром с запасом бутербродов, которыми меня снабдили заботливые миссионеры; рессоры кряхтели под грузом чемоданов и бензиновых канистр. Быстро кончились окаймляющие Долизи прохладные рощицы с журчащими ручьями, и дальше пошел однообразный волнистый ландшафт, бесконечная саванна с жесткой слоновой травой. Латеритная[6] дорога то и дело меняла окраску, белая, золотистая охра, английская красная. Местами в черной золе от степного пожара зеленела свежая трава, а дорога струилась, как жидкий краплак. Деревушки были убогие, уныло припудренные серой дорожной пылью. Посадки скудные: реденькие бананы, одиночные кусты гибискуса.

Было уже довольно жарко, когда я подъехал к реке Ниари. Широкая, блестящая, она текла медленно, словно разморенная зноем. У паромной пристани несколько женщин купались и стирали свои юбки. Внезапное появление моей машины вызвало испуганные вопли; с громким всплеском скрылись под водой чьи-то широкие ягодицы. Фыркая и смеясь, женщины поспешно кутались в свою одежду.

Было очень душно, полное безветрие. В хилой лачуге с зияющим отверстием входа продавались предметы первой необходимости для проезжающих: сигареты, пиво, мыло. Полчища мух роились вокруг лежащих на прилавке рыбин с длинными усами. Владелец этого магазина похрапывал на песке, в тени от козырька крыши. Завернувшись в мокрую хлопчатобумажную ткань, женщины вышли на берег, на зависть свежие и прохладные. В курчавых волосах поблескивали капельки воды.

Паром — три железных понтона с настилом — приближался к нашему берегу. Два троса крепили его к блоку, который катился по натянутому над рекой третьему, намного более толстому. Меняя длину первых двух тросов, можно поворачивать паром так, что течение заставляет его идти либо в одну, либо в другую сторону.

Три члена команды стояли, как три изваяния, пока паром не заскреб по дну. Тогда начались хитрые маневры, чтобы правильно развернуть его. Наконец я въехал на раскаленную железную палубу.

Пока паром пересекал реку, все стояли без дела. Между понтонами булькала желтая пена, над водой метались стрекозы.

А когда мы подошли к другому берегу, я увидел, что железные сходни лежат слишком круто, машина непременно зацепится.

— Капитан, это не годится! — обратился я к человеку в фуражке.

Он развел руками жест, предоставляющий все на волю господа бога, судьбы или случая.

— Ничего не поделаешь, мосье!

Тем не менее сто колониальных франков повлияли на его жестикуляцию и на судьбу. Будто извлеченные волшебством из его широкой фуражки, откуда-то появились и доски, и колоды, чтобы подмостить машину.

За переправой дорогу покрывал толстый слой мельчайшей пыли. Сквозь все щели в машину врывались облачка красной пудры. В носу щипало, как при начинающемся насморке. Я без конца чихал и обливался слезами.

Так продолжалось не один десяток километров. А потом я попал в сине-зеленую прохладную тишину леса и проехал через первые деревни бакуту. Под соборными сводами исполинского бамбука царили сумерки, и колеса буксовали в скользкой плесени. В чаще масличных пальм утопали церковь и дома шведской миссионерской станции Индо. Дальше мне встретилась деревушка бабонго — среди густого девственного леса простенькие шалаши из листьев, и ни одной живой души.

Деревья с воздушными корнями стояли будто чудовищные белые пауки, дорога была как проток, петляющий среди зеленых берегов из миллиарда листьев. Крутой подъем вел на гору Ндуму мимо расчисток для кофейных деревьев и майяки. Машина нерешительно ползла вверх на первой скорости. Дыша холодом, проплывали дождевые облака. Заложило уши, тянуло зевать. В зеленые теснины ярко-синими ядрами падали зимородки.

Все чаще попадались деревни бакуту и батеке попеременно. Клочок утрамбованной ногами бурой земли, жилье из того же материала. У самого радиатора взлетали, кудахтая, куры; козы мчались суматошным галопом и ныряли в первый попавшийся просвет на опушке.

Людей с дороги точно ветром сдувает. Издали примечают машину и прячутся у обочины. Потом появляются в зеркальце и стоят как ни в чем не бывало. В двух-трех деревнях покрупнее цветут гибискус и бугенвиллея. В сумерках впереди возникает белая церквушка, просторная зеленая поляна, красный кирпичный дом под железом. Это и есть шведская миссионерская станция.

ЧЕЛОВЕК НА ОБОЧИНЕ

Запага лежала рядом с проселочной дорогой, утопленная в ворсистый лесной ковер Но ночам неведомо откуда доносилась дробь плясовых барабанов.