Кони и люди

И тотчас же почувствовал себя лучше; я выбрался из груды костей, встал на ноги – и снова стал самим собою; я уж больше не был ни женщиной, ни запуганной девушкой, а мужчиной, каким был раньше и после. Даже черная ночь начала казаться мне теплой и трепещущей, каковой, вероятно, кажется грудному ребенку его мать в темноте.

Но я не мог идти назад к ипподрому, потому что я невнятно бормотал что-то и плакал, и мне было безумно стыдно, что я разыграл из себя дурака. Кто-нибудь еще увидит меня, а я бы этого не перенес в данную минуту.

Я двинулся через поле, но уже шагом, а не бегом, как бешеный. Вскоре я добрался до какого-то забора, перелез через него, попал на другое поле, посреди которого стоял стог соломы. Я на него случайно наткнулся в густом мраке.

Этот стог уже, как видно, давно стоял здесь, и овцы выели в нем порядочную дыру, вроде пещеры. Я забрался туда ползком и нашел там несколько овец, с дюжину приблизительно.

Когда я, ползая на четвереньках, добрался до них, они не особенно испугались – только поерзали немного и снова улеглись.

И я улегся среди них. Они были теплые и такие мягкие, неясные, совсем как мой Наддай, и пребывание с ними было неизмеримо приятнее, чем пребывание среди людей.

Итак, я улегся и заснул. А когда я проснулся, было уже светло, не особенно холодно, и дождь прекратился. Облака разорвались на кусочки и куда-то уплывали. Возможно, что на следующей неделе состоится ярмарка, – на которой, как я знал, меня не будет.

Ибо случилось то, чего я опасался.

Мне пришлось пройтись по всему ипподрому, мимо всех конюшен раньше, чем я мог добраться до чердака, где лежало мое платье, – а я был в чем мать родила; наверное, кто-нибудь уже встал. Он не преминет подать сигнал, и все грумы и жокеи высунут носы и поднимут меня на смех.

И не иначе как мне начнут задавать тысячу вопросов, а я буду слишком взбешен и слишком пристыжен, чтобы отвечать, и начну бормотать и запинаться и почувствую еще более жгучий стыд.

Конечно, все так и вышло.

Разница была только вот в чем: когда шум, крики, хохот и насмешки были в полном разгаре, из стойла, в котором стоял Мой Мальчик, вышел Берт; лишь только он увидел меня, он понял, что со мною случилось что-то неладное, и, хотя не понимал, в чем дело, он был уверен, что моей вины тут не было.

Берт вскипел, да так, что в течение целой минуты говорить не мог; он схватил огромные вилы и начал прыгать и скакать вдоль стойл, изрыгая брань и проклятия по адресу всех грумов и жокеев.

Надо бы вам послушать, какой у Берта язычок – одно удовольствие, доложу вам.

А пока он занимал их, я прокрался на чердак – смакуя, между прочим, каждое ругательство Берта, – быстро влез в мокрое платье, соскользнул вниз, поцеловал Наддая в нос – и вон.

Последнее, что я еще видел, был Берт – он все еще бегал, скакал и кричал, вызывая на бой того, кто посмел выкинуть со мной такую штуку.

В руках у него все еще были огромные вилы, и он то размахивал ими над головой, то делал ими выпад в направлении какого-то невидимого врага, не переставая все время кричать.

Он довел себя до такой степени бешенства, что не соображал, что вокруг него не осталось ни души. И Берт так и не увидел, как я проскользнул вдоль забора и вниз по холму – навсегда распрощавшись с беговыми лошадьми и с жизнью бродяги.