Кони

Несколько позже он пишет из Павловска Шахматову: «Сердечно любя Вас, не могу скрыть от Вас, что мысль о предстоящей гибели России и глубочайшее разочарование в душевных способностях русского человека не дают мне покоя и все чаще и чаще наводят на соблазнительное представление о самоубийстве. Борюсь с этим как могу, — зову на помощь религию, чувство долга, слабую надежду на какое-то «воскресение», — но посмотрю газеты или побываю в городе…»

Человек, преданный России, для которого Родина означала жизнь, вдруг растерялся, почувствовал, что земля уплывает из-под ног, что все вокруг рушится. С запада идет немецкая армада, солдаты и народ отказываются повиноваться правительству, а само «правительство» — лишь жалкая кучка непопулярных авантюристов. «Временное», которому никогда не удастся стать «постоянным». Либерал, хоть и «либерал блестящий», он не увидел той силы, которая готовилась взять власть в свои руки. А Керенский?! Жалкий позер, решивший сыграть главную роль в одноактном водевиле. Его манеры, вся повадка, эмоциональные, но пустые речи раздражали Кони. А непонимание того, что есть Россия с ее традициями, с ее глубинными процессами и ее не сказанным еще заветным словом, пугало.

Кони вспомнил, как в мае 1904 года, отдыхая в сестрорецком Курорте, получил письмо от Виктора Александровича Гольцева, ученого и публициста из «Русской мысли», в котором тот просил протежировать молодому юристу по фамилии Керенский:

«Глубокоуважаемый Анатолий Федорович! — писал Гольцев. — Позвольте обратиться к Вам с большою просьбою: замолвите доброе слово у А. С. Зарудного, присяжного поверенного, за Александра Федоровича Керенского, который желал бы быть помощником. Он племянник Анны Александровны Адлер, которая Вас усердно за него просит. Назначьте, пожалуйста, день и час, когда Керенский может Вас видеть.

Не забудьте окончательно «Русской мысли»…»

Ни встречаться с Керенским, ни молвить за него «доброе слово» Кони не стал. Он старался не отступать от своего принципа — рекомендовать только тех, в ком был уверен. А тут — племянник госпожи Адлер! Она, конечно, умная и развитая женщина и благотворительностью занимается, как многие ей подобные, но не ее же просят рекомендовать Зарудному!

Он долго тогда не знал, что делать с письмом Гольцева, пока, наконец решившись, не написал прямо на нем несколько слов Зарудному:

«Глубокоуважаемый Александр Сергеевич.

На обороте сего, мне письма московского публициста Гольцева вы найдете содержание моей к Вам просьбы…»

И волки сыты, и овцы целы. А вот на тебе! Керенский — военный министр! Взял его Зарудный к себе в 1904 году или нет? Разговора у них об этом не заходило, а Кони не удосужился справиться. Слава богу, что не выдал этому лицедею никаких рекомендаций…

Старый идеалист все-таки не усидел в своей уютной квартире на Надеждинской. Не позволил себе усидеть — в эти дни неразберихи и хаоса он посчитал, что может хоть чем-то быть полезен Родине. Родине, а не князю Львову.

За последние годы, будучи сенатором неприсутствующим и не имея времени внимательно следить за работой сената, он совсем отошел от дел, не был даже знаком со многими сенаторами.

Старому, больному, с трудом передвигающемуся на костылях Кони, к каждому слову которого Сенат когда-то прислушивался, затаив дыхание, предстояло теперь управлять «сенаторами новой формации», большинство из которых отличались от сенаторов старой формации только тем, что в условиях общей нестабильности старались добиться для себя благ и привилегий в более короткие сроки. Тотчас! Пока была возможность, пока не рухнуло все старое здание.

Глаза у нового первоприсутствующего были по-прежнему живые и властные, ум, обогащенный гигантским опытом, не утерял своего блеска и остроты. Но оказалось, что в Сенате ему почти нет достойного применения. Судебная машина России, как и весь аппарат власти, буксовала.

2

Кабинет первоприсутствующего располагался теперь на Французской набережной, в бывшем доме Лавалей, проданном фабрикантами Поляковыми правительству. Два небольших льва с равнодушными мордами встречали Анатолия Федоровича у пологих, выщербленных временем ступеней. Поднявшись к себе, Кони подолгу стоял у окна — прямо напротив, за Невой, виднелось здание Академии наук. Его теперь все время тянуло туда, в академию, где можно было встретиться с добрыми друзьями — коллегами по разряду, поспорить о какой-нибудь литературной сенсации. Вот и сейчас срочно бы надо повидаться с Александром Сергеевичем Лаппо-Данилевским — нашелся человек, решивший завещать академии несколько миллионов «на учреждение премии, подобной знаменитой Нобелевской». Только что будет с этими миллионами завтра? Деньги обесцениваются, «теряют в весе» ежедневно…

Летом, как и в былые времена, сенаторы разъехались в отпуска. Ни революция, ни немецкое наступление, ни наступление Корнилова и Каледина не изменили привычного распорядка.