Кони

— «Я совсем не знаю, почти абсолютно никого не знаю… из ваших деятелей… — сказал я, — но чувствую в воздухе присутствие сильной власти. Если революция не создаст диктатуры — мы вступим в смутное время, которому ни конца, ни края не видно… Вам нужна железная власть и против врагов, и против эксцессов революции, которую постоянно нужно одевать в рамки законности, и против самих себя».

— Вы так и сказали: «железная власть… против самих себя»? — изумился Лопухин. — И вас никто не отправил на Гороховую?

— Как видите, — улыбнулся Анатолий Федорович. — Я сказал господину Луначарскому и о том, что в быстро организующемся правительственном аппарате, который должен охватить всю землю от Петербурга до последней деревушки, всегда попадается много сора. Придется, — сказал я, — резко критиковать самих себя. А сколько будет ошибок, болезненных ошибок, ушибов о разные непредвиденные острые углы! И все же я чувствую, что действительно огромные массы приходят к власти… — он замолчал. Вынул из кармана портсигар, раскрыл его. Там лежали аккуратно разрезанные пополам сигары. — Угощайтесь, господа. Бесценный мой друг, Елена Васильевна, отдала за сигары Библию с рисунками Доре…

Но ни Лопухин, ни Покровский не потянулись за столь большой редкостью. Владимир Борисович достал из нагрудного кармана папиросу, продекламировав:

— «Папироска, друг мой тайный, как тебя мне не любить…»

— «Не по прихоти ж случайной стали все тебя курить», — подхватил Кони и с удовольствием пустил колечки дыма. — Еще маленьким мальчиком я слышал эту песенку у себя дома. Как хорошо ее пела Дарья Михайловна Леонова. Вам это имя, конечно, ни о чем не говорит?

— Ну как же, — откликнулся Лопухин. — Прима Александринки.

Покровский, сосредоточенно что-то обдумывающий, вдруг сказал:

— Если бы у правительства нашего последнего монарха была государственная воля, железная воля, о которой вы изволили сказать господину комиссару, и желание консолидировать общество, трагедии бы не произошло.

— Правительство делало все, чтобы возбудить неудовлетворенность и раздражить интеллигенцию, — сердито сказал Кони. — Чтобы вызвать в ней жажду крушения строя! А надо было разумно воспитывать народ в идеях справедливости и порядка. А теперь все идет прахом. Народ чужд всему, кроме мысли о земле. Русскому человеку нечего беречь. Это еще Достоевский сказал.

— Как это? — пожал плечами Покровский. — А наша история, наши культурные ценности?

— Русский народ был всего лишен!

Хозяйка принесла на веранду поднос с чаем. Мило улыбнулась:

— Господа, неужели не о чем больше поговорить? Политика, политика, только политика…

— Есть и еще любимая тема, — сказал Лопухин. — Догадайтесь?

— Еда, — невесело отозвался Николай Николаевич. — С каким воодушевлением теперь рассказывают о званых обедах…

Хозяйка разлила чай в простенькие белые чашечки. Заметив, что Анатолий Федорович внимательно их разглядывает, сказала:

— Наш фамильный сервиз мы оставили в городе. Последний… Остальные там же, где ваша Библия.

— Я смотрю не на чашки, а на чай… Настоящий чай прекрасен в любых чашках.

— Да, чай китайский, — с гордостью сказал хозяин. — Подарок одного английского дипломата. Мне так надоели все эти суррогаты кофе, травяной чай, лепешки из маисовой муки. Не поверите, мы с женой достали из киота остатки наших свадебных свечей и обжаривали ими раскаленную сковородку, чтобы печь лепешки! А сахарин! — Владимира Борисовича передернуло. — Какой ужасный привкус!

— А вы не пробовали гомеопатические «крупинки»? — спросил Кони. — Они же в сахарных оболочках! Я питался ими целую неделю. От доктора Ротштейна остались. Милейший был человек Михаил Николаевич. Адрес его помнить буду вечно — Невский, сто восемь, квартира двадцать три…

Чай пили медленно, растягивая удовольствие.

— Сегодня какой день? — вдруг спросил Лопухин.

— Пятница, — ответил Покровский.

— Пятница, пятница… — задумчиво повторил Владимир Борисович. — По пятницам у Излера пекли «Настоящие русские», «Нескучные». «В добрый час», «С фиоритурой»…

— На последних вы ошиблись, — улыбнулся Кони. — «С фиоритурой» у Ивана Ивановича Излера подавали в четверг, а по пятницам бывали «Бодрые»…

— Бог ты мой! — с сожалением воскликнул Покровский. — Ведь я ни разу ire побывал в этом ресторане!

— Все, Николай Николаевич, упустили-с… — Лопухин смотрел на Покровского с сожалением. — Навечно упустили! А какие были пироги, какие пироги! По воскресеньям «Расстегаи излеровские», «Безопасные» и «Музыкальные». В понедельник — «С рыбкой-с»! «С живыми картинками», «Успокоительные»…

— Володя, — с укором сказала хозяйка, — остановись. Разве «там» остались навсегда только излеровские пироги?

— Нет, нет, ты не права! — Лопухин был возбужден. — Излеровские пирожки… они такие осязаемые, конкретные, что ли? Обеды у Донона скоро забудутся, а это…

Покровский смотрел на хозяина с завистью. Кони, заметив это, «подбавил жару»:

— А помните субботние пирожки, Владимир Борисович? «Пчелка, или Что в рот, то спасибо», «Фельетон без писем», «Без рассказа».