Кони

— Это что же, Лев Толстой? — спросил он, недоверчиво вглядываясь в портрет, на котором великий старец сидел рядом с Кони.

— Да, Лев Николаевич, — ответил Кони. — А рядом портрет артистки Марии Гавриловны Савиной.

Но Савина не произвела впечатления на чекиста. Он все рассматривал портрет Толстого.

— И вы рядом? — Он напряженно вглядывался в фотографию, стараясь найти что-то общее в человеке, запечатленном вместе с Толстым, и хозяином дома, которого после обыска придется увезти во внутреннюю тюрьму.

Кони не ответил, и чекист обернулся к нему. Наверное, сходство не оставляло сомнений, но он все-таки переспросил требовательно и вместе с тем уважительно:

— Вы, гражданин Кони?

— Я, — коротко ответил Анатолий Федорович.

Чекист внимательно, теперь уже без открытой неприязни, оглядел стены кабинета, сплошь завешанные и заставленные фотографиями. Узнал Чехова. Сказал словно сам себе: «Да-а… И Чехов…» — Он задержался на большом групповом портрете, где Анатолий Федорович был сфотографирован вместе с группой обер-прокуратуры уголовно-кассационного департамента Сената, внимательно оглядел прекрасный портрет графа Дмитрия Алексеевича Милютина работы Дмитриева-Оренбургско-го… Наверное, соседство Льва Толстого с облаченными в шитые золотом мундиры царскими сановниками не укладывалось в его голове. Но их присутствие успокоило чекиста — значит, они не ошиблись адресом, заглянув в квартиру этого тщедушного старика с унылым лицом. Все они теперь выглядят тщедушными и унылыми, после того, как с них содрали царские мундиры. А что до Толстого, так мало ли каких ошибок не бывает в жизни.

Он спокойно принялся за работу — том за томом вытаскивал книги, встряхивал, заглядывал за корешки — кое-чему его уже научили в Чрезвычайной Комиссии.

…Граф Лев Николаевич Толстой, облаченный в длинную мужицкую рубаху, смотрел на него с фотографии строго. Он вообще строго смотрел в мир.

Час за часом, медленно и нудно шел обыск. Кони взял со стола первую попавшуюся книгу — это был «Животный месмеризм» князя Алексея Долгорукова… Старший чекист молча протянул руку за книгой. Пролистал ее и так же молча вернул.

Елена Васильевна сидела на маленькой кушеточке и обреченно смотрела на то, как разрушают неожиданные гости такой привычный и, как ей всегда казалось, незыблемый порядок в кабинете ее обожаемого старца. Несколько раз она предлагала Анатолию Федоровичу подать чай, но Кони каждый раз отказывался. Только однажды спросил у старшего:

— Может быть, вы выпьете чаю?

Чекист тоже отказался. Он сосредоточенно писал протокол об изъятии вещей и документов:

«Взято для доставки в Чрезвычайную Комиссию следующее:

…три золотых медали…

Чекист посмотрел на медали в красивых, обитых внутри бархатом коробочках. Поинтересовался:

— Золотые?

— Золотые, — ответил Анатолий Федорович.

— Почему не сдали добровольно?

— Это медали, которыми меня наградила Академия наук. За мои труды. — Кони кивнул на золотые жетоны, лежащие рядом. — И эти жетоны присуждены академией.

— А ордена и звезды? Царем батюшкой?

Чекист положил ордена на ладонь, оценивающе подкинул.

— Что-то не густо?!

— В четырнадцатом году я пожертвовал несколько орденов обществу «Национальное кольцо», — сказал Кони. — Для нужд фронта…

— На ведение империалистической войны, — чекист строго посмотрел на Кони и осуждающе покачал головой.

— Для отпора врагу, топчущему русскую землю…

Чекист хотел что-то возразить, но только махнул рукой. Ему было некогда объяснять этому старому и, наверное, честному человеку — не стал бы Лев Толстой фотографироваться вместе с каким-нибудь мерзавцем! — что войну развязали империалисты, цари да императоры, что простым-то людям война — только смерть и разорение.

Оживление вызвали два сенаторских мундира Кони. Почти новенькие — надевал он их считанное число раз, только на приемы к царю да на торжественные заседания — мундиры выглядели по-театральному нарядными в слабо освещенном кабинете. Как будто их только что принесли из костюмерной.

— Да, мундирчики баские! — с восхищением сказал третий чекист, с момента своего прихода не проронивший ни слова. «Крестьянин-сибиряк», — определил Кони, услышав это характерное словечко. И весь облик у него был крестьянский — спокойное, круглое, чуть скопческое лицо, живые, с хитрецой глаза, спокойные движения.

— Вот уж красиво-то бывало, когда они все разом в этих мундирах собирались!

— Смотри, Егоров, — усмехнулся старший. — Больше, может, и не приведется.

«…Взято: документы и переписка, денег сорок пять тысяч триста девяносто рублей, три золотые медали Академии наук, три жетона золотых, 7 рублей серебр., коробочка с медалями, значками и две звезды серебряных запечатанных. Два мундира форменных.

Заявлений на неправильности, допущенные при производстве обыска, нет.

Комиссар Комиссии Кондратьев».

И две подписи: одна — А. Кони, другая — неразборчивая… Большую медную цепь мирового судьи внести в список вещей почему-то забыли.

6

Ночью в камере ему не спалось. Он был уверен, что недоразумение быстро разъяснится и перед ним извинятся. Но все равно на душе было горько.