Кони

Но размолвка продолжалась всего несколько часов. Погода стояла прекрасная, знаменитый Шпрудель действовал на организм графа превосходно, горные рощи манили прохладой. Достойного собеседника среди других отдыхающих Пален не видел и на вечернем променаде приветствовал Кони как ни в чем не бывало. Совместные прогулки возобновились, и граф больше не напоминал о своей просьбе — он всецело подпал под обаяние ярких рассказов Анатолия Федоровича, его метких наблюдений за жизнью провинциального суда, точных суждений о новых книгах, на чтение которых у Константина Ивановича никогда не хватало времени.

Если бы граф не был наделен такой чисто остзейской самонадеянностью, он во время долгих прогулок с Кони по Карлсбаду и окрестностям понял, что перед ним человек, хотя и молодой, но уже вполне сформировавшийся, со своими пусть немного восторженно-наивными, но четкими взглядами на задачи правосудия и на проблемы нравственности. И что от этих своих взглядов он не собирается отрекаться.

И знай Пален, что несговорчивость товарища прокурора Харьковской палаты принесет ему самому в будущем царскую немилость, он пил бы воду в Карлсбаде совсем из других источников, чем Кони.

Но пообещав Анатолию Федоровичу перевод в столицу, Константин Иванович слово свое сдержал.

Кони, несмотря на свои последующие «контры» с графом, отличал его от всех остальных, называя «самым честным между этими министрами». Но «эти»-то были вне конкуренции — «бездушный царедворец» А. Е. Тимашев, «злой гений русской молодежи» Д. А. Толстой, «подлец Муравьев», «злостный и стоящий на рубеже старческого слабоумия» А. Л. Потапов…

15 марта следующего, семидесятого, года Кони уже с гордостью писал из Петербурга Морошкину о том, что назначен товарищем прокурора Санкт-Петербургского окружного суда: «Пален принял меня очень любезно… Тизенгаузен просто удивил своей предупредительностью и заботами о здоровье и т. д. (А между тем, недовольный моим назначением помимо него, назначил меня было, еще до моего приезда, в Царское Село и Лугу, пока не получил от Пал[ена], узнавшего об этом, предписание оставить меня в городе.) С прокурором мы в совершенно официальных отношениях. Завтра я впервые обвиняю (против Арсеньева и Герарда) по делу о покуш[ении] на убийство… Работы у меня очень много, с квартирой не устроился до сих пор, все занято и неприступно дорого по случаю весенней выставки. Сюда приехала моя старуха, и я снова нахожусь в расстраивающей нервы семейной обстановке…» «У меня в заведовании Литейная часть и речная полиция, обвинять буду лишь по важным делам».

В том же, 1870 году ему пришлось еще побывать в Самаре и Казани: в июне его назначают Самарским губернским прокурором, а спустя двадцать дней — Казанским. Но эти назначения были временные. В Казани Кони наблюдал за введением в действие новых судебных учреждений. Пален относился к нему с полным доверием и считал, что под руководством Анатолия Федоровича все пройдет без сучка, без задоринки.

В начале июня министр приехал в Казань с ревизией. Он даже присутствовал на суде, где Анатолий Федорович успешно обвинял убийцу Нечаева. Присяжные не дали Нечаеву снисхождения, он был осужден на десять лет каторги.

Граф остался доволен службой Кони, и в мае 1871 года Анатолий Федорович вернулся в Петербург. Теперь уже в качестве прокурора Петербургского окружного суда.

Так состоялось его «водворение» в родной город, водворение теперь уже навсегда.

СТОЛИЧНЫЙ ПРОКУРОР

1

Отношения Кони с Петербургом и петербуржцами были сложные, претерпели немало метаморфоз.

«Ты себе представить не можешь, как опротивел мне Петербург, какую непрерывную цепь страданий я в нем пережил лично за себя и за близких людей и за дорогое дело, — писал Кони в июле 1883 года Морошкину. — Вот уже несколько лет, как после летнего отдыха я возвращаюсь в него с сжатым сердцем и мрачными предчувствиями, спрашивая себя тревожно: «Какие еще несчастья готовит мне судьба в этом Молохе, пожравшем и мои лучшие силы и мои лучшие чувства…Этот город до того пропитан ложью, страхом, бездушием и рабством самого презренного свойства под покровом либеральной болтовни, что иногда просто становится тошно. Человек средних, умеренных убеждений, одинаково негодующий на насилие, откуда бы оно ни шло, сверху или снизу… и пред которым Петербург не заслоняет России, не находит здесь места, удовлетворения, признания, справедливости».

«Надрывающая душу петербургская суета…» — жалуется он в другом письме.

Конечно же, главные огорчения приносила душная атмосфера чинопочитания, рабского выслуживания, в короткие сроки разлагавшая людей, не обладающих той удивительной моральной стойкостью, которая была присуща Кони. «В последние годы судьба отняла у меня многих искренних и близких — одних закинула далеко, других сбила с пути, с третьих сорвала личину и показала их в истинном свете подлости и предательства».