Конкиста по-русски

Вдруг Кудашева осенило. Одним прыжком он выпрыгнул из генеральской ложи, сбив кого-то с ног, и ринулся к Ширинову. Искандер-оглы, не торопясь, обернул шёлковый шнурок петлёй вокруг пальца и с силой дёрнул. Кудашев выхватил портфель из рук караван-сарайщика. Публика шарахнулась от Кудашева в обе стороны. Вихрем из зала в фойе, ударом ноги выбита оконная рама, портфель летит вниз во внутренний двор театра, забитый строительным мусором и старыми декорациями. Взрыв! Кудашева откидывает от разбитого окна фойе на внутреннюю стену. На ковровую дорожку он падает уже без сознания. Из носа, из правого уха на белый китель — алые капли. В зале визг, крики, истерики, беспрестанный звон театрального пожарного колокола.

Взрыв застал Дзебоева, прижавшего безвольное тело Ширинова к стене, взявшего правую руку смертника в полицейский «замок». Вдруг, выстрел! Лицо Дзебоева обрызгано кровью Ширинова. Дзебоев бросает уже бездыханное тело и поворачивается лицом в зал. Метрах в десяти в руках ротмистра Кюстера бьётся молодой подпоручик, стрелявший в Ширинова. Ростов-Малыгина в его ложе уже нет. В «генеральской» ложе Шостак и офицер управления приводят в чувство своих жён.

* * *

6 октября. 1911.

Сознание медленно возвращалось. Сначала слабым светом, неясными тенями, бликами, запахами, которые пульсировали, то становясь более отчётливыми, то медленно погасая. Просветление всегда сопровождалось нестерпимым шумом, подобным морскому прибою, только бившиеся о скалы волны были из гранитных окатышей, и не было камня, прошедшего мимо несчастной головы контуженного. Все заканчивалось нестерпимой головной болью, от которой было только одно спасение — очередная потеря восприятия и самого себя, и окружающего мира. К утру третьего дня больному стало лучше. Прекратилась качка, исчезли симптомы морской болезни, ослабла и стала реже головная боль.

Тёплые нежные руки мокрым тампоном ваты протирают Кудашеву лицо, закрытые глаза, нос, крепко сжатый рот.

Из далёкого далёка слышен голос. Ещё трудно понять, осознать, что это человеческая речь, но вот камнепад в голове становится тише, голос — громче:

— Водичка, водичка, умой Саше личико. Водичка ушла и беду унесла! «Богородица, дева, радуйся! Благодатная Мария, господь с тобою!»…

«Господи! Чей же это голос? Где он мог слышать эти слова, в какие незабвенные счастливые времена?! Голос мамы? Нет, это мамины приговорки и молитвы, но это не мамин голос. Вот недавно, совсем недавно… Почему он не может вспомнить!».

— Господи помилуй, господи помилуй! — продолжал литься ручеёк тёплых простых и родных слов. — Ты спросил, скоро? И я ответила — скоро! Вот ещё полежишь денёк-другой, поднимешься, пойдёшь гулять своими ножками, а я буду рядом. И мы никогда больше не расстанемся!

Губы Кудашева дрогнули. Он вспомнил! Но онемевший рот после нескольких мучительных попыток смог только выдохнуть:

— Пить!

* * *

В тот же день.

Отцвела и в Асхабаде золотая осень. Тучи чёрные, низкие. Второй день холодный нудный осенний дождь.

В кабинете генерал-майора Шостака тоже темно, холодно и неуютно. Десять утра, но на столе горит электрическая лампа. Шостак в кресле за своим столом. Посреди кабинета по стойке «смирно» Дзебоев. Шостак смотрит в окно. По стеклу барабанит косой от северного ветра ливень. Дзебоев смотрит прямо перед собой поверх головы Начальника — на портрет государя императора Николая Александровича Романова. Дзебоев без сабли, его кобура пуста. Сабля в платяном шкафу Шостака, наган — в правом ящике письменного стола.

— Подготовил? Принёс? — Шостак так и не взглянул на Дзебоева.

— Никак нет, ваше превосходительство!

— Не узнаю вас, Владимир Георгиевич. Где Скобелевская школа? Вы свои кресты без проволочек получали — и в петлицу, и на шею! Не пытались подсчитать, сколько жизней спас Кудашев? А мои артиллеристы подсчитали: учитывая плотность окружения террориста и силу взрыва — не менее тридцати душ! И ваша собственная, князь, в том числе!

— Скорблю о случившемся. Благодарен Кудашеву. Заморочка только одна — мой кабинет по вашему приказу опечатан. В моём сейфе все аттестации и послужной список Кудашева. Простая описка, ошибка в представлении повлечёт неминуемый отказ Георгиевской думы в награждении Орденом Святого Георгия четвёртой степени. Прикажите снять печати. Мне нужно всего тридцать минут!

Шостак молчал. Дзебоев не нарушал тишины.

— Хотите выпить, Владимир Георгиевич? — Шостак звякнул настольным фарфоровым колокольчиком. Заглянул дежурный офицер. — Чаю, галет, колбаски, два прибора.

Дежурный вышел, но через минуту уже снова был в кабинете с подносом, покрытым белой салфеткой. Что-что, а самовар в дежурной службе был всегда в положении «под парами»!

— Прошу, присаживайтесь! Здоровье поручика Кудашева!

Выпили по рюмке. Шостак убрал бутылку в книжный шкаф. — Владимир Георгиевич! Прошу вас ответить мне как на духу: Ширинов — ваш человек?