Конклав

Ответ сквозь сжатые зубы и булавки прозвучал неразборчиво.

– Оставьте это, – отрывисто распорядился Ломели. – Закончите позже.

Портной посмотрел на него, выплюнул булавки в жестяную коробочку, потом вытащил нить из иглы и перекусил тонкую ниточку крученого шелка.

– И вы тоже, отец, – кивнул Ломели в сторону Дзанетти.

Портной и священник поклонились и вышли.

Когда дверь закрылась, Ломели произнес:

– Вы должны рассказать мне о курсе лечения в женевской клинике. Каково ваше состояние?

Он ждал разные ответы – сердитое отрицание, слезливое признание. Но Бенитез вместо этого, казалось, даже не встревожился, просто посмотрел на него улыбающимися глазами.

– В этом есть необходимость, декан?

– Да, ваше святейшество, есть. Не пройдет и часа, как вы станете самым известным человеком на планете. Можете не сомневаться, что медиа узнают о вас все, что можно узнать. Ваши коллеги имеют право быть первыми. Поэтому, если позволите, я повторю: каково ваше состояние?

– Мое состояние такое же, каким оно было, когда меня посвящали в сан, когда меня произвели в архиепископы, когда дали титул кардинала. Дело в том, что никакого курса в Женеве я не проходил. Я взвешивал такую возможность. Я молил Бога, чтобы он наставил меня. И потом принял решение отказаться.

– И в чем бы состоял этот курс?

Бенитез вздохнул:

– Насколько я знаю медицинскую терминологию, это называется соединением больших и малых половых губ и клиторопексией.

Ломели опустился на ближайший стул и уронил голову на руки. Секунду спустя он почувствовал, что Бенитез сел рядом с ним.

– Позвольте мне все вам объяснить, декан, – тихо сказал Бенитез. – Вот как обстоят дела. Я родился в очень бедной семье на Филиппинах, в тех местах, где мальчики ценятся больше, чем девочки, – такое предпочтение, к сожалению, все еще преобладает в мире. Мое уродство, если мы так должны это называть, имело такую форму, что мне не составляло никакого труда выдавать себя за мальчика. Мои родители считали меня мальчиком. Я считал себя мальчиком. А поскольку, как вы прекрасно знаете, семинарская жизнь скромна и к обнаженному телу прививается отвращение, то ни у меня, ни у кого другого не было оснований подозревать что-либо иное. Вряд ли мне нужно добавлять, что я всю жизнь соблюдал обет безбрачия.

– Вы и в самом деле ни о чем не догадывались? Ни разу за шестьдесят лет?

– Нет, никогда. Конечно, теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что мое служение священником, которое проходило в основном среди женщин, пострадавших тем или иным образом, было своего рода подсознательным отражением моего собственного состояния. Но в то время я ни о чем таком не догадывался. Получив ранение во время взрыва в Багдаде, я пошел в больницу, и только тогда меня впервые в жизни осмотрел доктор. Когда он объяснил мне медицинские факты, я, естественно, впал в ужас. На меня сошла такая тьма! Мне стало казаться, что я всю жизнь прожил в смертном грехе. Я подал его святейшеству заявление об отставке, не объясняя причин. Он пригласил меня в Рим, чтобы обсудить ситуацию и разубедить меня.

– И вы сказали ему о причине, по которой подаете в отставку?

– В конце – да, мне пришлось это сделать.

Ломели посмотрел на него недоуменно.

– И он решил, что ваше продолжение служения в качестве священника приемлемо?

– Он оставил решение за мной. Мы вместе молились в его комнате, просили наставления. В конечном счете я решил сделать хирургическую операцию и оставить священничество. Но вечером перед моим запланированным полетом в Швейцарию я передумал. Я такой, каким меня сотворил Господь, ваше высокопреосвященство. Мне показалось, что бóльшим грехом будет изменять Его творение, чем оставить мое тело таким, какое оно есть. Вот почему я отменил операцию и вернулся в Багдад.

– И его святейшество удовлетворился этим?

– Видимо, так. В конечном счете он втайне присвоил мне кардинальский титул, точно зная, кто я.

– Значит, он сошел с ума! – воскликнул Ломели.

В дверь раздался стук.

– Не сейчас! – прокричал Ломели.

Но Бенитез сказал:

– Войдите!

Это был старший кардинал-дьякон Сантини. Ломели впоследствии часто спрашивал себя, что подумал Сантини, увидев их: новоизбранного папу и декана Коллегии кардиналов, которые сидели на стульях, чуть не соприкасаясь коленями, явно погруженные в серьезный разговор.

– Простите, ваше святейшество, – сказал Сантини, – но когда вы хотите, чтобы я вышел на балкон и сообщил о вашем избрании? Говорят, что на площади и прилегающих улицах собралось четверть миллиона. – Он умоляюще посмотрел на Ломели. – Декан, мы ждем, когда можно будет сжечь бюллетени.

– Дайте нам еще минуту, ваше высокопреосвященство.

– Конечно.

Сантини поклонился и вышел.

Ломели помассировал лоб. Боль за глазами вернулась, более ослепляющая, чем прежде.

– Ваше святейшество, сколько людей знают о вашем состоянии? Монсеньор О’Мэлли догадался об этом, но он клянется, что не говорил никому, кроме меня.

– Тогда только мы трое. Доктор, который лечил меня в Багдаде, был убит во время бомбежки вскоре после моего визита к нему, а его святейшество мертв.

– А клиника в Женеве?