Конкурс красоты

— Да… Я просто подумал, когда смотрел вот сейчас, и когда еще слушал эту книгу, я подумал… Я своих родителей видел три раза. Один раз — на зачатии, они сидели и разговаривали. Потом пришли ко мне в инкубатор, я был на внутриутробном. Там я их вообще не видел, только голоса в телефоне. Мама просила, чтобы я больше ел и больше читал. А отец все вырывал у нее трубку: “Ты должен стать настоящим мужчиной!” Я обещал им есть, читать и стать этим самым мужчиной. Последний раз видел их на конкурсе, когда приз зрительских симпатий получил. Я думал, они, наконец, расскажут о себе, а мать все время отводила меня в угол: “Татуська, ты должен повлиять на отца. Ты теперь победитель, он тебя послушает. Ты должен повлиять”. Я обещал повлиять, но отец все время больно щупал мои мышцы или рассказывал, как из яичной скорлупы можно смастерить шкаф. Потом они снова исчезли, больше я их не видел. Может, тут была ошибка, и я просто промахнулся родителями, не у тех появился на свет? Это может быть? — Обезьяна молчал. — А сейчас я понял. Я-то у них родился, но они у меня — не родились. Я должен был жить с ними, жить долго, чтобы выносить их в своем детском животе, как близнецов, понимаешь? Чтобы они были во мне, со своими проблемами, и только тогда бы я стал Их Сыном. Чтобы я чувствовал, засыпая, как они обнимаются внутри меня; чтобы утром мама будила меня изнутри в школу, а отец мастерил бы в это время свой идиотский шкаф из яичной скорлупы. А потом бы мне сделали операцию, надрез, и извлекли бы их из меня, взрослых, громко кричащих друг на друга. А я бы остался в больнице, а шов не заживал и гноился, и родители приносили бы мне теплые котлеты и игру “Пятнадцать”. А я бы смотрел на них и гордился, каких больших и взрослых родителей я смог выносить и родить. И я бы вышел к ним, худой, держась за гноящийся шов, и сказал: “Вот теперь я — ваш сын, теперь ваша очередь обо мне заботиться”… И когда ты показал эту… деревянную штуку, я подумал: вот у этого человека, наверное, были родители. Потому что он… не смейся! Потому что он как раз изображен в момент этих родов, лицо измученное, и рана — ты заметил разрез на боку? Вот оттуда, наверно, только что родители и вышли. Поэтому у него на лице — страдание и радость вместе, поэтому… поэтому он Сын, а я… Я только…

Обезьяна недоверчиво смотрел. Потом быстро протянул Старлабу:

— Держи, профессор. Тебе это, кажется, нужнее. Я себе еще чего-нибудь найду.

В ушах шумел ветер. Обезьяна протягивал деревянную фигуру с кровавым надрезом.

— Нет, Обезьяна, оставь его себе. Пусть он станет твоим другом.

— Другом? — переспросил Обезьяна, разглядывая надрез, раскинутые руки…

Пожал плечами.

— Ну, ладно. Я его назову… Как ты сказал — Сын? Хорошо, пусть пока будет Сын... Ну что, Сын? Подружились? Эх, лучше бы я взял игрушечную обезьяну!

Внезапно, понюхав воздух, Обезьяна дернул Старлаба за руку.

Легкое свечение над снегом сгустилось; показались первые ряды. Впереди ползла мусорная машина. За машиной двигались фигуры; судя по беспорядочным движениям рук, они оживленно переговаривались.

— Все, прошли, — потянул его Обезьяна, — теперь бегом, успеть до собачьей стражи!

Скатились с пригорка, проваливаясь в снег. “Быстрее, профессор! — дергал Обезьяна, — быстрее, бегом!”

Старлаб задыхался. Встреча с собаками во время их стражи была еще хуже, чем с медузами. Собаки набрасываются на чужого. Чужими ночью становились все.

— Стойте, сволочи! — раздался впереди женский голос. — Подруги, подождите!

Прямо на друзей неслась темная фигура со свертком.

— Тварь?!

Фигура замерла и выронила сверток. На снег посыпались сосиски.

— Ы-ы, как вкусно! — урчал Обезьяна, пока Старлаб обнимал свою подругу и целовал ее холодное счастливое лицо.

Тварь плакала и быстро говорила, объясняла и жаловалась. “Я искала для тебя еды, для тебя и для ребенка, и завозилась, а они, сволочи, ушли, а я с едой... У меня что-то происходит в голове, я не понимаю. Ты поел суп?” “Да, — тихо лгал Старлаб, — да...” — “А почему ты ушел?” Старлаб не знал, что ответить, и начинал еще сильнее целовать ее. Тварь, казалось, такой ответ вполне устраивал.

Обезьяна жизнерадостно отрыгнул и стал дергать Старлаба:

— Давай, профессор, клюй сосиски и бежим.

— Куда вы? — рука Твари замерла на спине Старлаба. — Разве мы не идем домой?

Обезьяна замотал головой:

— Послушай, дорогая самка, твои уже прошли, там уже закрыто. Беги с нами, или...

— Я с вами, — быстро проговорила Тварь. — И, прошу, не называйте меня самкой, у меня есть прекрасное имя.

— Ее зовут Тварь, — сказал Старлаб.

Тварь изящно присела и развела руки в стороны. Точно так, как это делают победительницы конкурса. Близорукая, с обветренным лицом, в пропахшей мусором куртке, она приседала и улыбалась, а Старлаб любовался ею и заглатывал остатки сосисок.

Дорога петляла, ноги скользили, Тварь дергала Старлаба за куртку: “Ты меня слышишь? Ты слышишь?” “Да, да”, — повторял Старлаб.