Конкурс красоты

“...да какой же я обезьяна, — говорил одновременно с ней мужчина, — я конкурс красоты среди юниоров, второе место, первое должны были, а на первое чей-то сынок пролез, я сам видел, как он в бутафории сидел и губы красил, меня увидел: это, говорит, “чтобы не обветривались”, подонок! Поэтому первое место, а меня с незаметным плоскостопием — на второе, и фотографии потом в трамваях даже висели, проезд бесплатный, а у нее — никаких первых мест, зато, конечно, обезьяна — это я...”

“...ночи не спала, о тебе все думала, каким ты человеком в жизни станешь, теплая ли у тебя шерстка, какое питание...”

И снова разом замолчали.

Он увидел, что они держатся за руки.

Тяжелый, беспокойный звук заполнил комнату; освещение с той стороны стекла ослабло, родители вздрогнули.

“Вот и проболтали все”, — сказала женщина и стала похожа на пыльную фотографию за своей спиной.

Мужчина протянул ей листок бумаги: “Ладно уж, читай, мать”.

“Я не могу, — сказала женщина, отстраняя свиток, — давай не сейчас, у меня все равно скоро дни”.

“Читай”, — хрипло сказал мужчина, садясь ближе.

“Подожди... Дорогой наш будущий сын, — читала женщина, постепенно тая. — Дорогой будущий гражданин Центра мира. Мы, твои будущие родители, рады приветствовать тебя на пороге новой жизни. Позади — долгий путь эволюции, который ты прошел с хорошими успехами и примерным прилежанием. Впереди — бесконечные горизонты научной деятельности и служения красоте. Мы надеемся, что ты...” Голос женщины звучал все тише; слезы плыли по лицу. Мужчина поддерживал ее, как больную; его темные, загорелые руки скользили по ней, облегчая чтение.

“...твои будущие родители, — задыхалась женщина, — ...что добьешься многого, будешь добрым, честным и отзывчивым...”

Листок выпал из ее ладоней.

“...только обедай хорошо, — доносился из темноты ее голос. — Спроси его, он хорошо питается...”

Дальше уже ничего не было слышно.

“С зачатием тебя”, — услышал он голос воспитательницы и увидел в неожиданном луче ее руку и палец с мокрым кольцом.

“С зачатием!” — захлопали сзади члены педсовета.

А он уже проваливался в стекло, перемещаясь по ту сторону, где тихо переругивались его счастливые родители. Он гладил их лица и плечи и мечтал вылепить их когда-нибудь из немецкого пластилина, который завуч прячет в шкафу.

Так началась его карьера человека.

Что странно: таланты, которые открылись у него на стадии млекопитающего, вдруг исчезли. Он разучился лепить, рисование вызывало приступ тошноты. Исчезли, словно стертые мокрой тряпкой, математические способности.

Теперь, глядя на Обезьяну, он вдруг вспомнил.

И замер, посмотрев вниз. Жерло телескопа осветилось холодноватым светом.

— Обезьяна... Обезьяна, проснись!

Они передвигались очень медленно. Оставшиеся линзы телескопа увеличивали их тела. От дыхания Старлаба линза помутнела, он стал протирать ее ладонью, размазывая по стеклу кровь. Линз было пять или семь.

— Медузы, — сказал Обезьяна сонным голосом.

Убирали мусор, медленно передвигая лопатами.

— Тот, на кого они глянут, умрет, — сказал Старлаб.

Цитата из Филословаря, статья “Медузы”.

— Не мокни, — отозвался Обезьяна. — Чушь. Они тебя не видят, только мусор. Хочешь, ползи к той стекляшке, там лучше видно.

Показал на соседнюю линзу.

— Тот, на кого они глянут, умрет, — повторил Старлаб и пополз вниз, к линзе.

Колени скользили по металлу.

— Хвостом цепляйся! — крикнул Обезьяна.

— У меня... нет хвоста!

Проехав, ударился о линзу. Посыпались книги. Несколько томов вылетело в трещину в линзе и полетело дальше. Следом спустился Обезьяна.

— У меня тоже нет хвоста, профессор. Главное — себе его представить, и цепляться им, цепляться. Хочешь, научу?

— Я не для того человеком становился, — обиделся Старлаб и попытался достать удостоверение.

Как все жители Центра мира, он гордился удостоверением человека, “существа без перьев с плоскими ногтями”, и любил доставать его из внутреннего кармана. Сейчас это было сложно. Он сидел, прижатый к огромному осколку линзы.

— Я думал, они страшнее, — Старлаб смотрел, как три медузы поднимают лопатами мусор и кидают в контейнер.

...“На исповедь!”

Он уже доучился до человека, до удостоверения беспёрого существа, полученного вместе с дипломом после первого его конкурса. (Он бежит по сцене, голый и радостный, натертый оливковым маслом, тянет руки к диплому.)

Он уже человек, бескрылое и бесплавниковое существо, не умеющее ни зависать в воде над дном Большого канала, ни отрываться от земли. Математические таланты забыты на уровне рептилий, гениальные поделки из пластилина пылятся в шкафчике обезьянника. Он уже ничего не умеет; самое время посвящать себя гуманитарным наукам.

“На исповедь!”

Он поднимается из-за парты, идет, шелестя развязанными шнурками. Взгляды однокурсников; слюнявое покусывание шариковых ручек; учитель, окаменевший у доски с какой-то длинной и неточной цитатой.

Исповедь происходила рядом с деканатом, в небольшой подсобке. Сюда, в перерывах между конкурсами, заносили алтарь Неизвестной Богини. “У богинь свои капризы”, — говорил Ученый секретарь, молодой старик с лукавыми синими глазами.

Он и производил исповедь.