Конные и пешие

— Вы уж извините, — беспомощно сказал он. — Это ведь когда было… Личность вроде знакомая, но поручиться не могу. Я, конечно, на войне мало был. И, можно сказать, каждый день помню. А как не помнить? Два месяца учили, потом в бой… Пехота все ж таки. Во втором бою ногу оторвало — и хана. Вот и война моя вся. А Кондрашева я вспомнил. Как не вспомнить? Он к нам во взвод дней за десять до декабрьских боев пришел. Ну, в армии известно как: один котелок каши на двоих. Вот мы с ним вместе и хлебали. Ложку он, ложку я. Он мне вроде папаши казался. Ты, говорит, Витя, побольше черпай, ты молодой, у тебя самый рост. Я, говорит, в твои годы жутким аппетитом отличался, да жевать нечего было… Ну, я ему, правда, табак свой отдавал. Меня в строгости держали, когда молодой был. Отец этого табачного баловства не любил. Один раз поймал, я с мальчишками дымил, так ремнем отходил — два дня присесть не мог. Я обозлился тогда на отца, крикнул: в газету про тебя отпишу, что ты такой старорежимный. Он мне и за это добавил. Хорошо, от души. Он сталь варил. Рука у него была — кулаком гвоздь забить мог. Вот братишка Александр в него вышел. Косая сажень в плечах. В конце войны погиб. Моложе меня был. А я что?.. Я первыш да в голодный год зачат. Мать на коре, на крапиве жила. Вот и родился невелик росточком. Отец все головой качал: для серьезной работы негодный. Ну, он это зря. Я всю жизнь серьезно работал. А куда деваться было? Такие годы выпали, только знай ворочай, без этого не будет ни черта. — Синьков опять взглянул на фотографию в книге. — Вроде бы он… Только вы меня поймите, я сам тогда, можно сказать, пацан был и видел перед собой человека пожилого, хотя ему, как, я тут вижу, написано, и сорока не было. А сейчас я сам старый, на пенсии уже. И он мне, этот Кондрашев, молодым сейчас кажется. Значит, и он тоже вроде как ученый? Не говорил. Правда, поминал, что инженер, мосты строил. Ему бы в самый раз в саперы. Там такие очень требовались, а он, видишь, к царице полей угодил. Терпеливый был мужик. Я вот сейчас думаю: видно, этот Кондрашев много чего навидался, потому и умел то, чему мы не были обучены. И костерок он себе при любой погоде разведет. А зима лютая была. И портянки-то по-особому накручивал, не по-армейски, а как бы в два поворота — теплей ноге и просторней. Меня научил. И все же его прихватило. Кашлять стал, да с кровью. Я ему говорю: ты давай к фельдшеру. Разве можно так? Можно, говорит, все пройдет. Вот на отдых отведут, тогда и к фельдшеру пойду. А то сейчас еще кто подумает — симулянт. Немцы под Москвой. Шутка сказать… В первом бою мы в цепи рядом бежали. Я честно скажу, как на рубеж вывели перед атакой, а надо было на деревню идти, меня дрожь начала бить. Да не от холода, от страха. Поле впереди. Снаряды рвутся. Как на эти разрывы-то бежать? Подумать только, и то ужас. Колотит меня, чувствую — не поднимусь. Лучше на снегу тут окочуриться. А Кондрашев заметил, подполз ко мне, говорит: я вскочу, и ты давай за мной… А дальше уж само пойдет. Так и вышло. Сигнала на атаку я не услышал. Кондрашев толкнул меня, я и вскочил. Сперва от Кондрашева отстать боялся, а потом уж не помню, как самого понесло… Мы немцев-то из деревни выбили. Мне Кондрашев… Это ничего, что я по фамилии? В армии так — по фамилии… Ну вот, мне Кондрашев и говорит: а ты, Витька, молодцом был, первым к ним в траншею прыгнул. А я не помню. До сих пор не знаю: может, и соврал он, чтобы меня приободрить, или в самом деле так было? В атаке ведь человека общим потоком несет. Если других не чувствуешь, то и не побежишь. А если остальные залягут, и ты кверху задом, извиняюсь, окажешься. Было и так. И никто тебя не поднимет, если все разом не пойдут. Атака — вещь страшная. Она человека всего, со всем его потрохом и чувствами забирает, ничего ему не оставляет. Человек сам не свой делается. Ему не только личная, так сказать, а и чужая скорость еще дана… Вот это надо понять. И что я вам скажу… по прошествии лет, я-то могу судить: этот Кондрашев для меня, можно сказать, родней родного был, хоть и недолго, но был. Я вот сейчас попривыкнул к этой карточке… Теперь кажется — точно он. Это я по глазам вспоминаю. Такие они у него были. В них всегда какая-то грусть была. Я тогда не понимал: такой человек, вроде папани мне, а грустит. Потом думал: он по той женщине грустил, у которой я был после госпиталя. Мне ребята в палате говорили: сообщи почтой. А я говорю: нет, только сам. Почтой затеряться может, а нянечка, пожалуй, и забудет. Все же нашел я ее, Скворцову… Профессор, значит? Это хорошо. Только смотрите, как получается. Я с человеком рядом две недели был, ну, может, чуть более, а всю жизнь он где-то вроде бы по соседству. И другое: я в ту пору и слова-то такого «космос» слышать не слышал. А он, выходит, про все это знал и даже предвидел, как говорится. И почему это так на свете бывает: как война, так самых нужных людей в первую очередь выбивает? Это и объяснить-то невозможно. Но самых нужных… Вот так. Если вы табачком балуетесь, то курите. Возражения нет. Нервный разговор, понимаю. Вот мне самому жарко стало.