Консервативный вызов русской культуры - Русский лик

Вернуть утраченный крестьянский лад - невозможно, в этом убеждают произведения того же Василия Белова. Но на основе тысячелетием органически сложившегося уклада с его устойчивым "космоцентрическим" социальным равновесием мы сможем быстрее обрести свой собственный вариант социального и экономического развития общества, опираясь на те же самые традиционные ценности. И потому я глубоко убежден, что такие традиционные произведения, как романы, рассказы и повести Василия Белова, - не дань отжившему времени, не этнографический интерес к прошлому, а единственно возможный для всех нас путь в будущее.

Здесь хорошо бы сослаться на труды нашего замечательного историка и этнографа Льва Гумилева, может быть, потому и замалчиваемого десятилетиями, что спокойно, с уважением ко всем народам земли, он пишет о несоединимости различных этнических путей, об отрицательном воздействии скрещивания культур, свойственных отдаленным всем историческим многовековым развитием этносов. Что воспринимается легко и просто близким по развитию этносом, то разлагает, а порой и убивает иной по миропостроению уклад жизни. Вспомним североамериканских индейцев, обратим внимание, как легко спаивались малые народы в Сибири. Не машинная цивилизация тому виной, а внедрение и навязывание чужого образа жизни, чужих нравственных понятий. Когда лихие газетчики сегодня толкуют о русском природном ханжестве, лицемерии, а то и примитивности, они в силу чрезвычайно низкой собственной культуры не в состоянии понять, что у каждого народа свои представления о красоте, стыде, совестливости, порядочности. И надо ли машинизировать, стандартизировать даже женскую красоту, загоняя ее на нынешних конкурсах под жесткие параметры бюстов, бедер и прочих вымеренных линейкой прелестей? Надо ли и в этом терять свои, народные представления о красоте? Потому так и неуверен во всем инженер Костя Зорин, что выбит из системы привычных с детства нравственных и эстетических ценностей, а новую систему ни принять, ни выработать не может. Его тянет к своему деревенскому прошлому, но и туда он вернуться не в состоянии. Для него уже все - другой мир. Мир деревенских родственников, мир жены, мир приятеля Мишки Фридбурга, мир энергичных начальников - все миры вокруг чужие. И тотальная тоска внутри. А от этой тоски и безысходности возникает у Кости Зорина социальное остервенение. Ему все надоело, он устал от разгула сиюминутности, нестабильности. Он надломился и потому живет в крике. Костя кричит жене, начальству, хулиганам, приятелям.

Мнимый бунт. Жить в крике - проще, привольней, безответственней. Гораздо труднее, а ныне почти невозможно, "безмолвствуя" - спасать свою землю.

Гениально сказано Пушкиным: "Народ безмолвствует". Власти испуганно давят на Ивана Африкановича, загоняют в нетерпимые условия и физически ощущают скрытую угрозу крестьянского безмолвия. Может быть, и в нынешнем, сегодняшнем "безмолвии" последних жителей деревни таится какая-то завтрашняя надежда?

И - будто где-то поверх проходили для северной деревни общественные события последних десятилетий, от "Привычного дела" до последних рассказов мы видим все то же привычное добивание последних очагов крестьянского сопротивления. Бунтари уезжают все в ту же Кандалакшу, где кто "просто" умирает, а кто окончательно спивается.

Смерть от пьянства стала уже в деревне привычным делом. Кто замерзает. кого давит тракторной гусеницей. И - при всех внешних пустых, похмельных разговорах - какое-то угрюмое общественное безмолвие. Когда и Чернобыль обшутить можно, и икону с Егорием хорошо бы за две бутылки сменять. Не стало в деревне Иванов Африкановичей, поразъехались в поисках лучшей жизни Кости Зорины. Оставшиеся живут какой-то непонятной для былой деревни жизнью, "пошто нонь люди-то маются?" Скота не держат, хозяйства не ведут так, брагу гонят, кое-как работают, телевизионной культурой подпитываются. Недаром и прозвища у них пошли другие: кого Паном Зюзей, кого Чебурашкой зовут.

Даже смерть в Афганистане сына Марьиного, Валерки (предчувствием этого известия заканчивается рассказ "Деревенское утро"), пройдет для Пана Зюзи и ему подобных - тоже по касательной. Еще одним поводом для очередной выпивки. Рассказ этот, уже первых лет перестройки, - предчувствован в "Привычном деле". И потому нужен как последний штрих в понимании гибели русской деревни. Главная правда тогда еще, в начале застоя, и сказана была.

Тем и томится, тревожится художник последние годы, что - слышать не хотели, знать не желали.

Пишет сейчас наперед знаемое - без надежды на всенародный услых. Как необходимую правоту, как последние страницы летописи несуетной. Как необходимый урок новому, нарождающемуся сознанию.

Земля, по мнению писателя, держится на внутренней устойчивости. А устойчивость зависит от коренных условий народного бытия. Кончается связь с землей - меняется привычный русский пейзаж, меняется народный характер. Меняется язык не только города, но и деревни.

Постепенно затухает органическая образность. Появляются радиоштампы. Скудеет поэтичный щедрый народный язык.