Консьянс блаженный. Катрин Блюм. Капитан Ришар

— Что же, мой друг, разве я не вижу за тебя и для тебя? Разве я здесь не для того, чтобы вести тебя и направлять, рассказывать о форме и цвете вещей?! Разве вчера ты не видел благую Пресвятую Деву, когда я тебе ее показала? Да, Консьянс, я всегда буду перед тобой, рядом с тобой или сзади тебя… Разве не мягкосердечна беда, непрестанно твердящая нам: "Консьянса нельзя разлучать с Мариеттой; Мариетту нельзя разлучать с Консьянсом".

— Да, я знаю, Мариетта, — ответил слепой, — да, есть в этих словах высшая милосердная любовь; да, я вижу твоими глазами лучше, чем собственными пальцами; да, слыша твой голос, я дрожу от волнения; да, слушая твои описания, я вижу… Вот и в эту минуту, когда ты идешь впереди меня, а я следую за тобой, мне кажется, что небесный свет проникает в мои угасшие глаза; я испытываю то, что испытывал бы человек, следуя с закрытыми глазами за ангелом света. Бывают мгновения, Мариетта, когда я верю, что Господь возвратит мне зрение ради того, чтобы показать мне тебя в этом мире такой, какой он явит мне тебя в мире ином, где ты примешь вечное блаженство как награду, которую ты вполне заслужила… Но…

Тут Консьянс вздохнул и растерянно покачал головой.

— Но что?.. — спросила девушка, остановившись.

Слепой догадался, что она остановилась; он протянул левую руку и просунул ее под правую руку Мариетты.

— Но, — повторил он, — дорогая моя, моя горячо любимая Мариетта, этот мой сон заставляет меня поразмыслить.

— О чем ты говоришь, Консьянс?

— Я говорю, что Господь, воплотивший в тебе нечто нежное и вместе с тем ослепительное, естественно, включил преданность в число всех твоих добродетелей; эту преданность ты предлагаешь мне, Мариетта, я знаю, от всего сердца, от всей души; но, точно так же как ты не можешь не предложить мне свою преданность, я не могу не отказаться от этого дара.

— О Боже мой, Консьянс, — воскликнула девушка, — так ты меня больше не любишь?! Господи Иисусе, что же я сделала, чтобы услышать такое?!

И она устремила взгляд на друга, готовая вот-вот разрыдаться.

— Ты ничего не сделала, Мариетта, и я тебя больше чем люблю — я тебя обожаю, но своим обожанием, обожанием жалкого слепца, я не смогу отплатить тебе за твою преданность.

— Отплатить! — поразилась Мариетта. — О какой плате ты толкуешь?

Консьянс невесело улыбнулся.

— Дай мне договорить, Мариетта, — продолжал он, — и прошу, потолкуем спокойно… Ты молода, ты хороша собой, Мариетта; ты человек мужественного сердца и большой души; ты привыкла работать, и бездействие для тебя не отдых, а усталость. Так вот, пойми, я, несчастный слепой, я не могу забрать твою молодость, забрать твою красоту, забрать твою жизнь — и все это только потому, что ты любишь и жалеешь меня!.. Что с тобой будет, когда время сделает тебя старой, а я сделаю тебя нищей? Что с тобой будет, когда наши матери и дедушка уснут вечным сном под кладбищенской травой? Ты окажешься в забвении, в нищете и в печали — и почему же? Да только потому, что ты упорствовала в своей любви ко мне!

— О Боже всемогущий, — вскричала Мариетта, — ты его слышишь! Вот как он благодарит меня, злой человек!

— Успокойся, Мариетта. О, за то, что ты хотела сделать, я и в этом и в ином мире буду испытывать к тебе такое же чувство благодарности, как если бы ты осуществила задуманное; поскольку ты, бедное дитя, приносишь себя мне в жертву, я от этой жертвы отказываюсь… Если бы всеблагой Господь по милости своей не то чтобы полностью вернул мне зрение (подобная просьба означала бы злоупотреблять его добротой), а дал бы возможность хоть что-то видеть, чтобы понемногу работать, вести по борозде осла и быка папаши Каде или сходить в лес за хворостом; если бы я мог, работая вдвое больше обычного крестьянина, получить хоть половину его заработка; если бы я был уверен хотя бы в том, что смогу добывать тебе хлеб насущный, который мы просим у Всевышнего… о, я в это же мгновение упал бы перед тобой на колени и сказал: "Спасибо, спасибо, Мариетта, за то, что ты так прекрасна, так добра, так милосердна и при всем этом хочешь быть со мной! Но, увы, — продолжал Консьянс, покачав головой, — нет, нет, нет… этого не может быть!

— Во имя Неба, — взмолилась Мариетта, — замолчи же, замолчи! Неужели ты не видишь, что разбиваешь мне сердце, что я плачу горькими слезами, что я в отчаянии заламываю руки?

— Я больше не вижу ничего, — ответил Консьянс, — ничего, кроме ночи…

И закончил он так тихо, что только чуткий и сосредоточенно внимательный слух Мариетты смог уловить:

— Ничего, кроме смерти!

— Смерть! — вскричала, побледнев, Мариетта, — ты думаешь о смерти? Так вот почему ты хочешь отстранить меня от себя? Ты прав, ведь ты прекрасно знаешь: если я останусь рядом с тобой, я не позволю тебе умереть… Это не все, Консьянс: ты причиняешь мне такую боль, что я не в силах идти… Нет, дальше я не пойду. Нет, я не сделаю больше ни шага к Арамону, если мы здесь же не объяснимся. Давай, Консьянс, сядем сейчас на краю дороги: ноги у меня подкашиваются, и я уже не могу стоять.

Слепой не стал противиться, девушка подвела его к краю тропинки и усадила на траву.