Конспект

— Каким признакам? По-моему, вообще, нет никаких признаков, что готовы, ни что не готовы.

— Да, хотя бы по этой песне, которую поют солдаты. Пугают, что готовы. Это как с беспрерывными заклинаниями, что граница на замке. Пугают, чтобы не вздумали переходить.

— Да откуда ты знаешь, что граница не на замке?

— А ты читаешь очерки из жизни пограничников? Только и делают, что ловят тех, кто переходит границу. И, конечно, всех задерживают. Это в очерках. А в жизни? Так ли уж всех задерживают? Вот и пугают, что на замке.

— Уж очень какие-то косвенные признаки, неубедительные.

— А ты о нашей военной мощи уж не по парадам ли судишь? Или по газетам?

— Ты прав, — сказала мне Клава, — никакими прямыми признаками мы располагать не можем, но вот тебе еще один косвенный и, по-моему, достаточно убедительный. Ты же знаешь, что творится в стране.

— Ты об арестах?

— И об арестах. Вообще, о терроре. Ты думаешь, армия избежала террора?

— Конечно, нет. Но ведь, несмотря на этот страшный террор, страна не развалилась, народное хозяйство развивается. Почему же армия развалится?

— В мирное время не развалится, — ответил отец, — а в военное ее ждет разгром.

— Да почему?

— А ты сам сообрази — не маленький. Да... Если вскоре война, нашу армию ждет страшный разгром. Что-что, а Украину немцы оккупируют, по опыту знают, как это выгодно.

— Ты думаешь, — спросила Клава, — войну мы проиграем?

— Нет, я так не думаю. Россию-матушку не одолеть, они в ней увязнут, как увяз Наполеон. Это, наверное, наша особенность — побеждать, когда нас припрут к стенке. Война будет страшная, куда пострашней прошлой мировой и гражданской — такая теперь техника и такая ненависть. Гитлер будет драться не до победы, а до полного нашего уничтожения, ему не нужен мирный договор ни на каких условиях, ему нужно жизненное пространство для своей высшей расы, будь она проклята!

Отец разволновался, встал и направился к дому, но остановился и обернулся.

— Конечно, мы выстоим, все перенесем и одолеем, несмотря на Сталина и всю его банду.

Но ценой каких жертв — страшно подумать. А я-то надеялся, — отец посмотрел на меня, — что может быть хоть ваше поколение проживет без войны.

Отец вошел в дом. Клава сидела, прикрыв глаза ладонью. Я вернулся на веранду, но какое-то время только делал вид, что занимаюсь.

Кажется этой весной, а когда именно — не помню, по радио транслировали митинг в Киеве по случаю открытия памятника Шевченко. Событие приятное, и дома мы внимательно слушали передачу. Выступал Хрущев, говорил, конечно, по-русски и, когда в начале речи упомянул Шевченко, то назвал его Григорием Тарасовичем. Мы засмеялись, а находившийся у нас Михаил Сергеевич пробурчал: «Ну, и оговорочка!» Речь Хрущева была недолгой, в конце ее он еще раз упомянул Шевченко и снова назвал его Григорием Тарасовичем. Мы уже не смеялись и молчали, опустив головы, — стыдно было за Хрущева. Подумалось: жить годами среди какого-либо народа и не знать его языка и имени его великого поэта — значит не уважать этот народ, а ведь Хрущев не просто живет на Украине — его поставили руководить этим народом. Как бы отвечая моим мыслям, Галя вдруг сказала:

— А что вы хотите от этого кугута?

Заранее купили билеты на скорый поезд Шепетовка-Баку. Хороший был порядок: на металлических опорах, подпирающих крышу перрона, висят таблички с номерами вагонов, и ожидающие поезд знают, где остановится их вагон. Мой отец — единственный провожающий. Знаком он был только с Женей Курченко, и мне приятно, что он и мои спутники за время ожидания поезда вполне освоились и разговорились.

9.

Днем горы и в безоблачный день прикрыты облаками и не видны, по утрам и вечерам — видны четко, кажутся очень близкими, и для меня они — главная прелесть Нальчика. Они производят такое сильное впечатление, о котором лучше, чем Лев Толстой, не скажешь: «Утро было совершенно ясное. Вдруг он увидел, шагах в двадцати от себя, как ему показалось в первую минуту, чисто-белые громады с их нежными очертаниями и причудливую, воздушную линию их вершин и далекого неба, и когда он понял всю даль между ним и горами и небом, всю громадность гор, и когда почувствовалась ему вся бесконечность этой красоты, он испугался, что это призрак, сон»... «Вот едут два казака верхом, и ружья в чехлах равномерно поматываются у них за спинами, и лошади их перемешиваются гнедыми и серыми ногами; а горы... За Тереком виден дым в ауле; а горы... Солнце всходит и блещет на виднеющемся из-за камыша Тереке; а горы... Из станицы едет арба, женщины ходят, красивые женщины, молодые; а горы... Абреки рыскают в степи, и я еду, их не боюсь, у меня ружье, и сила, и молодость, а горы...»