Конспект

На досуге слушаю радио и читаю газеты. Когда-то в осуществлении идеи, которой одержимы большевики, были и логика, и последовательность, и вынужденное маневрирование при меняющихся обстоятельствах. Несмотря на жесточайшие, беспощадные, безнравственные и антигуманные методы, применяемые с самого начала осуществления этой, казалось бы, гуманной идеи, и сама идея и, как это ни странно, эти варварские методы, опирающиеся на самые низкие человеческие свойства, одурманивают и привлекают очень многих. Неужели человек, однажды совершивший жестокость, не может остановиться и, как разъяренный бык, снова и снова бросается на кровь? Какая же разница между моралью нашей и фашистской? Со временем я перестал видеть и логику, и последовательность в действиях большевиков. По мере приближения к социализму усиливается классовая борьба? Да ведь и классовых врагов не осталось, всех извели — поэтому и выдумывают врагов народа, над которыми устраивают судебные театрализованные представления. И как только мог им поверить Леон Фейхтвангер? Или он притворяется по каким-нибудь политическим соображениям? А что стоит утверждение Ворошилова в речи на параде, — не помню каком: майском или октябрьском, — что русский народ умеет воевать и любит воевать?

— Каков мерзавец! — воскликнул Сережа по этому поводу.

— А он говорит то, что ему приказано, — сказал Федя.

— Все равно — мерзавец.

Теперь же, слушая новости и комментарии к ним, а потом читая об этом в газетах, я теряюсь. Сразу же после нападения Германии на Польшу, Франция и Англия объявили войну Германии. Мы знаем, что пошли они на это, выполняя свои обязательства по защите Польши от нападения, и очень хорошо, что они, наконец, решились противостоять гитлеровской экспансии. Нам втолковывают, что Франция и Англия — агрессоры, а Германия защищается от этой агрессии.

— Ну, нападение так нападение, слава Богу, что нападение, — говорит Сережа, — но как можно именно Германию называть страной, подвергшейся агрессии? Уму непостижимо.

Дураками всех нас считают, что ли? Как это понять?

— Как проявление нашей слабости, — говорит Клава, — и в результате — угодничество перед Гитлером, лишь бы он на нас не напал. Я не сомневаюсь: то, что мы называем Германию жертвой агрессии — это верхушка айсберга. А что под ней?

— Я не удивлюсь, — говорит Федя, — если в Германию идут эшелоны с зерном, маслом, рудой, даже нефтью — в Германии ее нет. Ублажать, так ублажать.

— С русским революционным размахом, — говорит Клава.

— И американской деловитостью, — добавляет Федя.

— Да перестаньте! — возмущается Нина. — Тоже мне политики.

— Нина, но нельзя же прятать головы в песок как страусы, — говорит Галя.

— А какой смысл высовывать голову? Что-нибудь изменится? Голову оторвут, и все.

— Нина, как ты можешь? — говорит Лиза. — Здесь же все свои.

— Да, свои. Я не об этом. Просто сбились на некрасивый тон.

— Тон красивый, некрасивый, — говорит Сережа. — А каким тоном с нами разговаривали и разговаривают?

— А я разделяю мнение Гриши: когда противник прибегает к нечестным методам и хамским выходкам, не надо опускаться до его уровня.

— Ну-у, это уже что-то вроде толстовского непротивления, — говорит Федя.

— Причем тут непротивление? Я говорю только о форме. Неужели непонятно?

— Ну, а в чем ты нашла у нас, — спрашивает Клава, — нечестные методы или хамские выходки?

— Клава, не придирайся. Я сказала только о некрасивом тоне.

— А по-моему, это ты придираешься...

— А по-моему спор переходит в перебранку, — говорит Сережа, — и лучше нам его пока оставить. Как дела у Горика? Давно мы его не видели. У Горика хорошая новость: он уже не на военно-медицинском факультете, вернулся на свой лечебный.

— Как ему это удалось? — сразу несколько голосов.

— Он и сам толком не знает. Когда его перевели на военно-медицинский факультет, он в разговоре с одним профессором не скрывал своего огорчения, а профессор — своего. В конце прошлого учебного года профессор, встретив Горика, спросил его как он смотрит на то, чтобы вернуться на лечебный факультет. Горик сказал, что был бы рад, но ведь это невозможно. Профессор ответил, что есть небольшой шанс, но гарантировать он ничего не может и просит помалкивать. А теперь он сказал Горику, чтобы он шел на занятия в такую-то группу лечебного факультета, но без шума и лишних разговоров — приказ уже подписан.

— Как это понимать? — задал свой любимый вопрос Сережа.

— Да вот как хочешь, так и понимай, — ответила Клава.

— Горик хорошо учится, — сказала Галя.

— Хорошо. В матрикуле — одни пятерки, за исключением... ну, этих — политэкономии, истории партии, военного дела и еще физкультуры. Мы с Хрисанфом думаем, что, возможно, Горик приглянулся этому профессору, и он хотел бы взять его на свою кафедру. Возможно, у него важная научная работа, в которой есть заинтересованность в каких-то верхних слоях общества, и ему стали создавать нужные условия. Может быть это и не так, но другого объяснения мы не находим.

Я встретился глазами с Федей, и он мне подмигнул.

Когда расходились, я подошел к нему, он взял меня за локоть и отвел в сторону.