Конспект

— Вообще, — да. Но сегодня по какому-то случаю пообедал у Птицоиды. Знал бы — оставил бы тебе картошку с хлебом.

— Было что поесть — вот и случай, — говорит Птицоида. Оставили в техникуме Изъяна, посадили на трамвай Пексу и углубились в туман.

— Был бы туман плотнее — считай, гуляем по Лондону, — говорит Токочка.

— Кэбов нету, — говорит Птицоида.

— Теперь в Лондоне не кэбы, а такси, — говорит Токочка.

— А в Харькове — ни такси, ни кэбов. Один туман.

— «Ни такси, ни кэбов» — хорошая фраза, лаконичная, — говорю я. — А вот «Один туман» мне кажется уже лишней добавкой.

— Ты в каком смысле: литературном или политическом?

— Литературном, конечно. Какая тут политика?

— Тогда ты прав, пожалуй.

— А если в политическом? — спрашивает Токочка.

— Тогда он не прав.

Мы так громко захохотали, что фигуры, выплывавшие навстречу из тумана, в туман же и шарахнулись.

— Так почему ты считаешь Изъяна приспособленцем? — вдруг спрашивает Птицоида Токочку.

— Я этого не говорил. Я сказал, что у Изъяна есть задатки, чтобы им стать.

— Где ты их увидел?! — воскликнули Птицоида и я.

— Ну как же! Вспомните пресловутую лекцию о любви и дружбе. Только Изъян и остался, и сам же сказал, — не помню дословно, а смысл такой: чтобы примерить на себя — подойдет ли?

— Но он же сказал, что ему не подходит.

— Но ведь пытался.

— Ты придираешься, — говорит Птицоида. — По-моему, он остался из-за нездорового любопытства, присущего возрасту, и отсутствия чувства брезгливости. Только и всего.

— А когда исключили Фройку!? Разве он не старался обелить то, что происходит?

— Может быть, у него просто такая позиция: мое дело — физика, а остальное его не интересует, — говорит Птицоида.

— Ну, да! О физике тогда и помину не было. А вспомните демонстрацию и «Рудзу-этак, Рудзу-так!» Как он тогда на нас окрысился: «Ребята, разве можно быть такими!»... Вот тебе и — остальное не касается! Но даже если бы и не касалось, — разве это не вид приспособленчества?

— Токочка, да что с тобой? Разве не бывает увлеченных людей, отгораживающихся от всего остального?

— Бывает, что и отгораживаются, но не стараются оправдывать то, от чего отгораживаются.

Что же это делается? Изъян обвиняет Рубана и Байдученко во вредительстве, Токочка — Изъяна в приспособленчестве... А скажи я сейчас, что Изъян считает Рубана и Байдученко вредителями, и Птицоида сразу согласится, что Изъян — приспособленец, и оба они, Птицоида и Токочка, станут относиться к Изъяну с презрением. Дожились. А может быть Изъян на самом деле приспособленец? Вот он говорит, что Рубан и Байдученко сами не сознают, что они вредители, но объективно — вредители. Может быть — это Изъян не сознает, что становится приспособленцем? Конечно, не сознает. Он искренен — в этом сомнений нет. И не дурак. Далеко не дурак. Вспомнил шутку Изъяна: «Он — далеко не дурак. А вблизи?» А может ли быть так, что человек — в чем-то умен, а в чем-то дурак? Ишь ты! Я уже стихами думаю...

— Гарилоида, о чем задумался?

— А может ли человек одновременно быть и умным, и дураком? Вижу по выражению лица Птицоиды, что он сейчас мне врежет. И слышу:

— Это ты о себе?

— И о себе. А у тебя так не бывает?

— Это об Изъяне, конечно, — говорит Токочка.

— Об Изъяне, об Изъяне... — повторяю я. — Обезьяне рассказали об Изъяне.

— Тебе и рассказали, — говорит Птицоида, и после того, как мы отхохотались: — Проводим его на вокзал?

— А который час? — Ты при часах? — спрашивает меня Токочка и, получив ответ, — еще и пешком успеем. Пошли.

9.

Вышли из концерта. Птицоида на этот раз не был. Сережа и Владимир Андреевич обсуждают концерт, сравнивают исполнителей с теми, которых раньше слышали, и которые, конечно, были лучше, никак не могут расстаться и решают пройтись пешком. Пройтись приятно: мягкий зимний вечер. Но Токочка спешит на вокзал, у меня нет ключа от квартиры, неудобно возвращаться поздно, и мы прощаемся. На другой день за обедом Сережа с удовольствием вспоминает концерт и Владимира Андреевича и говорит, как хорошо было бы хоть изредка позволить себе такое удовольствие.

Утром Байдученко и Рубан вышли, долго отсутствовали, вернулись возбужденными и сказали, что Изъяна и меня хотели перевести в другие группы, они нас отстояли, но так просто это не обошлось — придется выполнить несколько чужих проектов, и, конечно, подкинут нам не из легких. И уже почти не оставалось времени на задания для техникума.

Заметка в газете: сидят в немецкой тюрьме вместе национал-социалисты и коммунисты, спорят, видного национал-социалиста коммунисты переубедили, и он примкнул к ним. На работе Изъян спрашивает меня — читал ли я это сообщение.

— Читал.

— Интересное сообщение. Легче переубедить нацистов, чем социал-демократов или представителей каких-нибудь либеральных партий.

— Уже сделал вывод из одного случая?

— Не говори. Случай показательный.

— Чем же?

— А тем, что все они, кроме нацистов, цепляются за буржуазные свободы, буржуазный гуманизм и не понимают, что это — отжившие понятия. А у нацистов таких иллюзий нет.

— И гуманизм — отжившее понятие?

— Я говорю о буржуазном гуманизме, а не пролетарском.