Конспект

Тишину мертвого города усиливали шум листвы в пышных кронах и мои одинокие очень гулкие шаги. Всего полгода прошло с тех пор, как сожгли этот город, а под яркими солнечными лучами, попадающими во мрак домов, видны уже тоненькие прутики с листиками и еще какая-то зелень. Нигде ни души. Через десятилетия, в старости, на кинофильме «Сталкер» я вдруг испытал подобное состояние: напряженное ожидание чего-то, что должно случиться, и ничего не случается. Вышел на широкий проспект с широким бульваром посредине, в котором центральная, — и единственная, — аллея сбита в сторону. Интересно — зачем? Кажется, догадался: зарезервированная полоса для трамвая. Прочел название проспекта: аллея энтузиастов имени Серго Орджоникидзе. Имени Орджоникидзе — аллея или энтузиасты? Зато куда как пышно! Невольно засмеялся, но сразу смех оборвал: показалось — засмеялся кто-то другой. Огляделся: тишина и безлюдье. По этому проспекту так же не спеша, как и до сих пор, осматриваясь по сторонам, пошел к главной улице. Она называется — проспект Ленина. Ее поперечный профиль — несимметричный: тротуар, ряд деревьев, асфальтированная проезжая часть, трамвай на обособленном полотне, будущий бульвар, — будущий потому что кроме двух рядов деревьев там ничего нет, — и дома. Памятника не видно. Иду по будущему бульвару к Днепру. Заглянул в квартал и увидел: стены сожженных домов увиты диким виноградом. Не могу понять, как он уцелел. Еще немного прошел, и заяц перебежал дорогу. Вернуться? Я суеверен, но у меня свои приметы, и заяц тут ни при чем. Прошел весь недлинный проспект. У поворота Днепра — огромный замусоренный пустырь, никаких следов памятника и на вкопанном щите — надпись: «Возродим наш родной город!» Наверное, потому, что щит с этим призывом стоял среди мусора, он произвел сильное впечатление.

Прошел по берегу навстречу течению и вскоре увидел на откосе, как мне показалось, горный аул — такой, каким он запомнился по виденным в детстве картинкам времен покорения Кавказа. Присмотрелся: нет, все-таки не аул. На тех картинках сакли с плоскими крышами громоздились одна над другой, казалось, что крыша одной является двором для другой, и над аулом возвышается минарет. Над этим поселочком ничего не возвышалось, а его хибарки с двухскатными крышами, накрытыми чем Бог послал, и слуховыми окошками разместились ярусами, хотя и тесно, но со своими крошечными двориками. Ярусы шли по рельефу, повторяя его изгибы, и разделялись кривыми узкими улочками. Было жарко. Я шел по такой улочке, увидел во дворе старика, — первый человек, которого я увидел в Соцгороде, — и попросил воды. Он открыл калитку и сказал «Заходьте».

— Цей виселок якось зветься? — спросил я, напившись.

— Палестиною зветься.

— Палестиною? — переспросил я. Осмотрелся кругом: ничего восточного в этих трущобах не было. Внимательно взглянул на старика и ничего характерного для еврея или араба не заметил.

— Палестиною, — повторил он. — Був тут прораб Палестинов — добра людина. Хто з ним робив, тим вiн чим мiг допомагав будувати цi хатки. То ж його стараннями дали нам сюди i воду, i електрику, i шлаку насипали на вулицi, щоб можна було проїхати. Отож i посьолок цей стали звати Палестинiвським, а згодом вже i Палестиною.

— А магазин у вас хоч є?

— Та є. У бараку бiля базару.

— А Палестинов живий?

— Нi, загинув у тридцять сьомому роцi. — Старик перекрестился. — Царство йому небесне.

Уходя, окинул взором дворик: два пирамидальных тополя, шелковица, куст сирени, маленькая грядка, сарайчик и рядом — загородка, в которой куры ковыряли землю.

Обошел весь Соцгород. Не было не только памятника, многие кварталы оказались незастроенными: одни из них пересечены подъездными железнодорожными путями, в других стройными рядами белели бараки. И это социалистический город! — думал я, глядя на бараки и вспоминая Палестину.