Конспираторы

Властным жестом Филипп обхватывает бедро Аямэй. Надо сосредоточиться, иначе ничего не выйдет. Она переворачивается, ложится на спину, задирает ноги. Он ускоряет темп, но возбуждение не растет. Ему недостает убежденности для финального аккорда. Нет, он не даст слабину перед другими мужчинами, бросающими ему вызов через это лоно. К счастью, форму он сохранил. Это преимущество жизни в Нейи, рядом с Булонским лесом, и установленного в квартире, вопреки протестам Мари, велотренажера. Ему пока нет нужды скрывать брюшко, невзирая на завтраки в министерстве, обеды с возлияниями и званые ужины. Удел политика — булимия. Поэтому лишний вес — пунктик Филиппа. Он встает на весы по два раза в день. Крутит педали и бегает, сжигая жиры и с ними угрызения совести за обжорство. Мари не нравится, что он так зациклен на своей внешности. Но ведь растолстеть — значит постареть. Стать похожим на своего министра: три подбородка над узлом галстука, жирная рука в пятнышках «гречки» с сигарой. Лишиться мужской силы, не хотеть и не кончать. Постареть — хуже, чем умереть.

— Сядь сверху, — отрывисто бросает он ей.

Она молча кивает.

Он ложится на спину, чуть раздвинув ноги, уронив руки. Ступни Аямэй холодят ему бока. Она озирается — взгляд полон восторга, — и, согнув колени, садится на него. Он зажмуривается. Влажное тепло окутывает его, стискивает. Он хрипит, изображая упоение. Мужское естество болит, но он продолжает двигаться — пусть думает, будто так возбудила его, что ему не остановиться. Приподняв веки, он видит капли пота на лбу Аямэй. Красная, распатланная, закусив губу, она ритмично подпрыгивает на нем.

— Быстрее! — хрипит он.

Она ускоряет темп. Раскрыв рот, он мотает головой вправо-влево. Его крики переходят в частые свистящие вздохи.

— Давай, сука! Быстрее! Хорошо! А-ах! А-ах!

Не зная, что он наблюдает за ней в щелку из-под опущенных век, она поворачивает голову и улыбается висящей на стене гравюре с китайскими иероглифами. Ее губы растягиваются, открыв два ряда мелких зубов. Пьянея от досады, он дает ей увесистого шлепка по ягодицам.

— Давай же, ну! Быстрее! Кончим вместе… Ты готова? Я уже готов! Да! А-ах!

Он испускает протяжный вопль.

Она обмякает на нем, думая, что он кончил.

Он лежит, ошеломленный. Никогда за всю свою жизнь он не позволял себе так кричать.

Крик опустошил его и принес чувство освобожденности.

Кричать, оказывается, лучше, чем кончать.

* * *

Площадь Сен-Сюльпис. Первая летняя жара; с женщин, как листья с деревьев, облетели одежки. В «Кафе-де-ла-Мэри» Филипп проходит через зал, полный гула голосов и сигаретного дыма, к узкой лестнице слева от туалета. Поднимается по крутым ступенькам.

На втором этаже тихо, ни души. За окном густая листва старого каштана и шпиль церкви.

Она приходит с опозданием. На ней зеленое муслиновое платье. Вбежав, опускается на диванчик.

— Здесь нам не помешают.

Он начинает с комплимента — привычка политика:

— Ты великолепно выглядишь. Какое красивое платье.

— Тебе нравится? С тех пор как я вступила в «Земной Мандат», приходится носить каждый день другой цвет, в строго определенном порядке. Семь дней недели — семь цветов радуги.

— Вот как?

— Ты не находишь, что мне это на пользу?

— И да и нет.

— Послушай, Филипп, сколько ты меня знаешь, я всегда носила черный цвет. Исключение делала только для красного. Ни синего, ни зеленого, оранжевого, желтого — никогда. Теперь я чувствую себя не такой мрачной, более открытой миру.

— Может быть… Не помню…

— Конечно, ты не помнишь. Для тебя женщины — так, мебель в зале приемов. Чтобы было куда присесть, стряхнуть пепел, положить газеты и журналы. Ты когда-нибудь рассматривал мебель на улице Варенн?

— Это обвинение?

— Это попытка объяснить тебе, что «Земной Мандат» придумали не дураки. Мне почти хочется по-настоящему обратиться. Ты давно смотрел на себя в зеркало, Филипп? Сколько лет ты ходишь с кислым лицом, презрительным взглядом, ехидной улыбочкой. Ты ведь был красавцем, когда я с тобой познакомилась. А теперь стал копией твоего министра, брызжешь слюной и размахиваешь руками в точности как он.

— Прекрати меня поучать, — ворчливо отбивается Филипп. — Где официанты, почему к нам никто не подходит? У меня в пять встреча в Сенате.

— Сейчас придут. Расслабься. Погода прекрасная, всем хорошо. Давай порадуемся жизни. Надо жить настоящим.

Филипп усмехается:

— Аямэй, ты влюблена.

Она равнодушно пожимает плечами.

— Да, конечно. Ты всегда прав.

— Он белокур, как серфингист, и красив, как голливудский актер. Его научили улыбаться. Этакий сборный автомат для обольщения, мужчина-биг-мак, загорелый, спортивный, не без «духовности». Полная противоположность упертым революционеркам вроде тебя. Он не мог тебе не понравиться.

— Где ты его видел?

— На прошлой неделе, когда выходил от тебя, встретил у подъезда. Мы улыбнулись друг другу. А ты чего хотела? Надо было поцеловаться?

Аямэй смотрит на него с презрением:

— Подарок принес?

— Да.

Он берет стоявший на полу бумажный пакет от «Луи Вюиттона». Она достает из него дамскую сумочку, встряхивает ее.

— Спасибо, милый!

Целует воздух у его лица и шепчет: