Констанс, или Одинокие Пути

Она была прекрасна: эта темная, цвета черной розы кожа и рот, словно абрикос, липкий, как нетронутый гимен — клейкая дорожка шелковичного червя, тянущаяся по листку тутового дерева. Поцелуи насыщают и пресыщают. Как же звали ее отца, старого банкира, который совокуплялся со своей собакой и проводил зимы в Португалии, — разорившегося и уже почившего канинофила? Сатклиффу запомнилась белая ночная рубашка, ее основная одежда, карнавальный костюм, игривый, якобы скромный. Ей больше подошел бы халат мясника, заляпанный свежей кровью на скотобойне! Пока мы лежим в одиночестве и муках, они сидят, втыкая спелые сливы себе в задницы, гребут под себя все самое лучшее, счастливые, как крысы, добравшиеся до мешка! Память, будто пес, вцепившийся в твою спину, выгрызающий тебе глаза. Лихорадка сладострастия сотрясает черное дерево сердца. Счастливы немногие — сеих qui ont le foutre loyal![242] Осознав, что любая правда лжива, он как будто пережил себя, и его тень растворилась в воздухе. Все люди, у которых нет тени, гораздо лучше в качестве привидений! У кино, прокручивавшемся в его голове, отключился звук.

По общему согласию, красота в науке — это точность, которая там всегда нова, всегда свежа и нетривиальна. В языке красота являет себя в ясности, обнаженности мысли, одетой в звук. Он увидел Констанс, которая, маша рукой, шла к ним через парк. В ее какой-то незнакомой, грациозной походке была чарующая стремительность, нетронутая свежесть целеустремленности, словно предстоящая встреча с ним сулила ей какое-то открытие. Будто она шла по радуге. Когда она взяла его руки в свои, он сказал:

— Вы единственная понимаете, как мне страшно. Спасибо.

Она была влюблена и вся светилась — такое не скроешь. Странно то, что они живы и в своих обличьях, тогда как кругом на много миль сплошные мертвецы, бессчетное количество мертвецов. Правильно, думал он, Констанс и я равноудалены от тьмы на круге возможностей. Не исключено, что завтра его не будет, будет дыра во тьме, которая быстро зарастет.

— Да. Я знаю, как вам страшно, — сказала она, — и в общем-то это неплохо — как реакция.

Прогулка эта, полная лихорадочных умозаключений, утомила Блэнфорда, и ему даже захотелось плакать. Он вытер глаза платком, и Кейд с неожиданной и удивительной нежностью погладил его плечо.

— Я все время говорю себе: «Зачем умирать? Зачем уходить? Здесь очень даже хорошо!»

Требовалось немало терпения, чтобы справиться с его унынием, поэтому она ничего не сказала, но еще раз помогла слуге поправить гору подушек. Неожиданно ему стало гораздо лучше. Сам он уже привык к стремительным сменам настроений.

— Та порванная тетрадь, которую вы привезли из Ту-Герц, — сказал он, — вы заглянули в нее? — Оказалось, что не заглянула. — Там записи Сэма, и среди них стихи типа:

Был он парень хоть куда,

Хвастал, мол, обласкан феями сполна,

Миссис Гилхрист ох не зря осуждена,

Так как был он парень хоть куда.

Были в тетрадке и другие пустячки, которые позабавили их, а потом ей пришлось уйти, потому что у нее была назначена встреча, а он выпил снотворную микстуру и заставил свой мозг отключиться, понемногу отпивая зеленый чай, который она оставила ему и который Кейд заварил. В полудреме вновь ему явились слоганы и пиктограммы, когда он попытался увидеть слова, приходившие ему на ум. «Тайная практика — рабство обостряет чувства любовников. Комитет кукол всем заправляет. Terrain giboyeux à vendre pour roman à clef.[243] Тот, кто наградит свой роман геральдическим сомненьем, должен решительным образом сбить с себя спесь!»

На этом он наконец-то крепко заснул, и его разбудил лишь серебристый звон его дорожного будильника. Не без удивления он обнаружил, что Констанс сидит возле его кровати и, глядя, как он спит, о чем-то думает. Как бы там ни было, ему приятно с ее помощью восстановить связь с жизнью — из-за боли, лекарств и усталости он уже некоторое время пребывал в сумеречном состоянии, так сказать вне реальности. Констанс же была настоящей, как мелодия. Правда, ужасно печальная мелодия.

— Он уехал! — почти шепотом проговорила она. — Ах, Обри, вот это положение!

В дверь постучали, вошел Кейд с серебряным подносом, на котором лежало письмо. Улыбаясь своей обычной хитрой потворствующей улыбкой, он сказал:

— Письмо для мистера Аффада, сэр.

Ничего не понимая, Констанс и Блэнфорд переглянулись.

— Но он уехал, — наконец произнесла Констанс.

Блэнфорд взял письмо в руки и осмотрел его. Почтовый штемпель местный, марка египетская…

— Ладно, Кейд, — резко проговорил он. — Я подумаю, что с ним делать. Можешь идти. — Когда дверь за слугой закрылась, Блэнфорд обратился к Констанс: — Отдаю его вам под вашу ответственность. Не торопитесь. Дождитесь, когда сами сможете вручить его Аффаду — лично. А там уж что будет то будет. Не спешите, не испытывайте судьбу. Подождите!