И он облегчил задачу — принял входящий звонок, став невъебенно важным, зашагал прочь.
Толкнула дверь вип-палаты. Столкновение взглядов и прострелом внутрь.
Ее лицо отекло, слева множественные гематомы, глаз затек. Он ударил ее сильно.
Присела на край кровати, отложив пачки сигарет на край тумбочки и, поставив локти на широко разведенные колени, смотрела в стертый рисунок линолиума, не глядя на девушку за своей спиной. Красивую, бойкую, сильную девушку. Сломленную побоями, хотя взгляд был ровен. Спокойствие в глазах. Блять, в глазе. Второй затек.
— За что? — тихо спросила я, идя взглядом по слабым узорам рисунка на полу.
— За то, что приехала поздно, пьяная. — Голос слаб, ослаблен болью, головокружением, сниженной способностью к сосредоточенности, но она выравнивает тембр. Я уже такое видела. И знала, скольких сил требует вот такой голос. — За то, что не собиралась оправдываться, молча глотать оскорбления и переписать завещание в его пользу. — Поморщилась, удобнее садясь на кровати и улыбнулась, глядя на мое опешившее лицо, резко повернутое к ней, — после первого своего «падения с лестницы», когда он меня чуть не убил… — она прервалась и прикрыла глаза на мгновение.
Секунда, за которую человек подавляет нечеловеческий ужас. Прорвавшийся в мурашках на руках и бледности побитого лица. Ужас, спрятанный в дрогнувших темных ресницах. Которые неоднократно смачивали слезы бессилия, отчаяния.
Страха.
Она открыла глаза и взгляд снова тот же, так же погано отрешен, как и она отрешена от того, о чем говорила, и от чего у меня внутренности скручивало до рвотного позыва: