Константин Коровин вспоминает…

- У меня свежее сено. Только там, в сарае, барсук ручной живет. Вы не испугаетесь? Он не кусается.

- Не кусается - это хорошо. Может быть, он только вас не кусает?

- Постойте, - я пойду его выгоню.

- Ну, пойдемте, я посмотрю, что за зверюга.

Я выгнал из сарая барсука. Он выскочил на свет, сел на травку и стал гладить себя лапками.

- Все время себя охорашивает, - сказал я, - чистый зверь.

- А морда-то у него свиная.

Барсук как-то захрюкал и опять проскочил в сарай.

Горький проводил его взглядом и сказал:

- Стоит ли ложиться?

Видно было, что он боялся барсука, и я устроил ему постель в комнате моего сына, который остался в Москве[313].

К обеду я заказал изжарить кур и гуся, уху из рыбы, пойманной нами, раков, которых любил Шаляпин, жареные грибы, пирог с капустой, слоеные пирожки, ягоды со сливками.

За едой гофмейстер рассказал о том, как ездил на открытие мощей преподобного Серафима Саровского, где был и государь, говорил, что сам видел исцеления больных: человек, который не ходил шестнадцать лет, встал и пошел.

- Исцеление! - засмеялся Горький. - Это бывает и в клиниках. Вот во время пожара параличные сразу выздоравливают и начинают ходить. Причем здесь все эти угодники?

- Вы не верите, что есть угодники? - спросил гофмейстер.

- Нет, я не верю ни в каких святых.

- А как же, - сказал гофмейстер, - Россия-то создана честными людьми веры и праведной жизни.

- Ну нет. Тунеядцы ничего не могут создать. Россия создавалась трудом народа.

- Пугачевыми, - сказал Серов.

- Ну, неизвестно, что было бы, если бы Пугачев победил.

- Вряд ли, все же, Алексей Максимович, от Пугачева можно было ожидать свободы, - сказал гофмейстер. - А сейчас вы находите - народ не свободен?

- Да как сказать… в деревнях посвободнее, а в городах скверно. Вообще, города не так построены. Если бы я строил, то прежде всего построил бы огромный театр для народа, где бы пел Федор. Театр на двадцать пять тысяч человек. Ведь церквей же настроено на десятки тысяч народу.

- Как же строить театр, когда дома еще не построены? - спросил Мазырин.

- Вы бы, конечно, сначала построили храм? - сказал Горький гофмейстеру.

- Да, пожалуй.

- Позвольте, господа, - сказал Мазырин. - Никогда не надо начинать с театра, храма, домов, а первое, что надо строить, - это остроги.

Горький, побледнев, вскочил из-за стола и закричал:

- Что он говорит? Ты слышишь, Федор? Кто это такой?

- Я - кто такой? Я - архитектор, - сказал спокойно Мазырин. - Я знаю, я строю, и каждый подрядчик, каждый рабочий хочет вас надуть, поставить вам плохие материалы, кирпич ставить на песке, цемент уворовать, бетон, железо. Не будь острога, они бы вам показали. Вот я и говорю - город с острога надо начинать строить.

Горький нахмурился:

- Не умно.

- Я-то дело говорю, я-то строил, а вы сочиняете, и говорите глупости - неожиданно выпалил Мазырин.

Все сразу замолчали.

- Постойте, что вы, в чем дело, - вдруг спохватился Шаляпин. - Алексей Максимыч, ты на него не обижайся, это Анчутка сдуру…

Мазырин встал из-за стола и вышел из комнаты.

Через несколько минут в большое окно моей мастерской я увидел, как он пошел по дороге с чемоданчиком в руке.

Я вышел на крыльцо и спросил Василия:

- Куда пошел Мазырин?

- На станцию, - ответил Василий. - Они в Москву поехали.

От всего этого разговора осталось неприятное впечатление. Горький все время молчал.

После завтрака Шаляпин и Горький взяли корзинки и пошли в лес за грибами.

- А каков Мазырин-то! - сказал, смеясь, Серов. - Анчутка-то!… А похож на девицу…

- Горький - романтик, - сказал гофмейстер. - Странно, почему он все сердится? Талантливый писатель, а тон у него точно у обиженной прислуги. Все не так, все во всем виноваты, конечно, кроме него…

Вернувшись, Шаляпин и Горький за обедом ни к кому не обращались и разговаривали только между собой. Прочие молчали. Анчутка еще висел в воздухе.

К вечеру Горький уехал[314].

На рыбной ловле

Был дождливый день. Мы сидели дома.

- Вот дождик перестанет, - сказал я, - пойдем ловить рыбу на удочку. После дождя рыба хорошо берет.

Шаляпин, скучая, пел:

Вдоль да по речке.

Речке по Казанке.

Серый селезень плывет…

Одно и то же, бесконечно.

А Серов сидел и писал из окна этюд - сарай, пни, колодезь, корову.

Скучно в деревне в ненастную пору.

- Федя, брось ты этого селезня тянуть. Надоело.

- Ты слышишь, Антон, - сказал Шаляпин Серову (имя Серова - Валентин. Мы звали его Валентошей, Антошей, Антоном), - Константину не нравится, что я пою. Плохо пою. А кто ж, позвольте вас спросить, поет лучше меня, Константин Алексеевич?

- А вот есть. Цыганка одна поет лучше тебя.

- Слышишь, Антон. Коська-то ведь с ума сошел. Какая цыганка?

- Варя Панина. Поет замечательно. И голос дивный[315].

- Ты слышишь, Антон? Коську пора в больницу отправить. Это какая же, позвольте вас спросить, Константин Алексеевич, Варя Панина?

- В «Стрельне» поет. За пятерку песню поет. И поет как надо… Ну, погода разгулялась, пойдем-ка лучше ловить рыбу…

Я захватил удочки, сажалку и лесы. Мы пошли мокрым лесом, спускаясь под горку, и вышли на луг.