Константин Коровин вспоминает…

- Здесь есть красивое место, - сказал старик, - наши девицы хотят вас покатать, показать реку.

Он махнул рукой, подошли четыре нарядные молодые девушки. Доктор сказал нам:

- Здесь так принято встречать гостей. Вас будут угощать девицы…

Мы сели в большую лодку, доктор с нами.

Девицы смело взмахнули веслами, и лодка быстро полетела по тихой и прозрачной воде. Берега реки покрыты лесом, в прогалинах луга с высокой травой.

Лодка причалила у больших камней, заросших соснами. Девушки вышли на чистую лужайку, разостлали большую скатерть, вынули из корзины тарелки, ножи, вилки, разложили жареную рыбу «хариус», мед и моченую морошку, налили в стаканы сладкого кваса. Они старательно и учтиво угощали нас и все улыбались.

- Да, - говорил доктор. - Здесь особый народ… Я ведь давно живу с ними… Они вам рады. Ведь здесь никто не бывает и дорог сюда нет. Это - оазис… Только зимой сюда приезжают, но редко… Это секта, их прозвали «еретиками». Они неплохо знают Россию и литературу. Все грамотны.

«Удивление, - подумал я. - В глуши тундры какие милые душевные люди».

Я еще узнал, что в селе Шалукте никто не пьет водки и не курит.

- Село управляется стариками по выбору, - рассказывал доктор, - и я не видывал лучших людей, чем здесь… Но жаль, что с проведением дороги здесь все пропадет: исчезнет этот замечательный честный быт… Старики это понимают.

В Шалукте на прощанье нам подарили раскрашенные березовые туеса, замечательно сработанные тамошними художниками. Шалукта, чудесная и прекрасная, что-то сталось теперь с тобой?

II

Медленно отходит океанский пароход «Ломоносов» от высокой деревянной пристани[395]. Шумят винты, взбивая воду, оставляя за пароходом дорогу белой пены. Архангельск с деревянными крашеными домиками и большим собором с золотыми главами уходит вдаль, справа - песчаные осыпи гор. Сплошь покрытые лесами, они далеко тянутся и пропадают в дождливом дне.

Пассажиры попрятались в каютах и под брезентами на палубе. Матросы в желтых рубахах и штанах, пропитанных маслом, связывают огромные канаты. Дождь хлещет по палубе. Берега стали ровные.

- Тощища, - говорит Серов.

- Скоро море? - спрашиваю я у матроса.

- Не… Часа через два, - отвечает тот сумрачно.

На пароходе пахнет рыбой. В столовой, куда мы зашли, тоскливо. Круглые трюмы угрюмо обливает дождь.

- Покачает… - говорит сосед-пассажир. - Ветер с моря.

А другой, поодаль, солидный, сидит за столом. Перед ним бутылка водки и закуска. Он налил рюмку, посмотрел на нее, сказал про себя «поехали» и выпил махом.

- Тоска… - повторяет Серов.

В каюте тоже пахнет рыбой. Ложусь там на койку. Надо мною висят белые спасательные круги и пробковые пояса. Я смотрел-смотрел на круги и пробки и заснул. Вдруг слышу, что-то шумит, трещит и, чувствую качает. Серов сидит против меня, бледный, и ест лимон.

- Море? - спрашиваю я.

- Гадость! - отвечает Серов. - Качает. Как ты можешь спать?

- Пойдем на палубу, посмотрим море…

- Не могу, - отвечает Серов. - Невозможно. Тошнит.

- Лежи на спине, пройдет…

Я встаю и выхожу из каюты, ударяясь о стенки. По лестнице выбираюсь наверх.

Волны с шумом бросают брызги на палубу. Пароход опускается вниз, и на него летят волны. Корма, у которой я стою, поднимается высоко. Я выбираю минуту и бегу в конец кормы, хватаюсь там за железное древко флага и вижу, как винты, вращаясь в воздухе, опускаются в темную воду. Корма ниже, ниже… Пароход как бы стал на дыбы… Но вот опять поднимается корма. По палубе бежит вода. Сбоку от меня, близко, на борт парохода села птица, зеленая, синяя, - свистнула громко. «Это буревестник», - подумал я. Птица вспорхнула и пропала в волнах.

Иду к Серову. Он лежит в каюте. Около него сидят двое в кожаных пальто и форменных фуражках. Один представляется мне с улыбкой.

- Капитан Постников…[396]. А что же вы по палубе гуляете, не боитесь? Волной вмиг смоет.

- Вы - капитан? - говорю я. - У меня к вам есть письмо от Саввы Ивановича Мамонтова.

- От Саввы Ивановича! - обрадовался капитан. - Ах, Иванович! Господи! Да ведь это какой человек. Вот приятель ваш, жаль, хворает… Я ему сейчас из буфета лекарство принесу… Крепко, зато разом полегчает… Ничего, завернем за Сувой, тише станет… Вот я, скажем, и капитан и привык, а и то, бывает, сблюнешь… Буря… Другой помор прямо сажень росту, а чуть на море зыбь, хуже бабы - плачет… Ну, я сейчас…

Капитан вышел. Вскоре он и тучный буфетчик, с бледным лицом, балансировали перед Серовым с бутылкой какой-то темной жидкости и уговаривали его выпить:

- Крепко - верно… Ром, конечно, и трын-трава в роме… Зато поможет.

Серов, наконец, глотнул.

- Невозможно, - едва не задохся он. - Про… про… просто пламя какое-то.

- Скажите, - обратился я тут к капитану. - А скоро будет Полярный круг?

- Круг? Да мы его сейчас проходим…

- Ну, тогда давайте, - сказал Серов. - Тогда все равно. Выпью.

- А мы с вами за Савву Иваныча, - предложил капитан. - Это человек. Большой человек и добрый.

- А знаешь, - говорит мне Серов. - Прошло… Благодарю. - И он протянул руку капитану. - Но… но, кажется, я пьян. Что-то крепко ваше лекарство.