Константин Коровин вспоминает…

Открытие Частной оперы Мамонтова было встречено Москвой и прессой холодно и враждебно. Мамонтов - председатель Московско-Ярославской железной дороги, построенной его отцом, делец, богатый человек, занимал большое положение, и вот - итальянская опера… Москвичи думали - цель коммерческая. Нет, убыток, а держит. Не понимали.

- Опеку бы на него, - говорили некоторые из солидных москвичей.

* * *

Через несколько дней, сделав эскизы к опере «Аида», я приехал в большую деревянную декорационную мастерскую, которая помещалась за Крестовской заставой. Раньше это была какая-то брошенная фабрика.

На полу лежали большие загрунтованные холсты, горели подвесные лампы с абажурами. В больших тазах были разведены яркие краски - синие, зеленые, розовые, желтые. Красивы были краски. «Вот, - подумал, глядя на них, - я и буду писать ими, цельными».

В мастерской были маляры. Размерив холсты на квадраты, я нарисовал углем, в общем, контуры, формы колонн и фрески.

- Крась это синей краской, - сказал я маляру. - А это желтой.

Приятно было большой кистью писать по белому холсту. Краски сохли и меняли цвет.

- Надо составить еще цвета, - сказал я, - вот для этих фигур.

Долго составляли маляры цвета, переливая в горшок из горшка, мешая краски, подбирая по эскизу.

- Вот это для фундуклеев, - сказал один бойкий маляр, Василий Белов.

- Каких фундуклеев? - спросил я.

- Вон для энтих самых, которых нарисовали.

- Почему же фундуклеи?

- А кто же они? Видно, что народ такой.

В мастерскую пришел Поленов.

- Как я люблю писать декорации! - сказал он. - Это настоящая живопись. Превосходно. Сильные краски.

- А как «фундуклеи» вам нравятся, Василий Дмитриевич? - спросил я.

- Как? Фундуклеи? Что такое? - удивился Поленов.

- Вот я пишу фундуклеев, а вы в Египте были и не знаете. А вот он знает, - указал я на Василия Белова.

- Что такое? - рассмеялся Поленов. - Сейчас приедет Савва.

Поленов взял синюю краску и сказал:

- Я немножко вот тут колонну… лотос сделаю…

Мамонтов приехал с Дюран, остановился, смотря на декорации. Его веселые, красивые, золотые глаза весело смотрели на меня.

- Это что же вы делаете? - сказал он мне. - Чересчур ярко.

- Нет, так надо, - сказал Поленов, - я сам сначала испугался.

- Костюмы ваши не нравятся Амнерис и вот ей, - сказал Савва Иванович. - У них свои, со шлейфами.

- Шлейфов тогда не было, - сказал Поленов Дюран, - это невозможно.

- Может быть, - ответила певица. - Но так как у Амнерис шлейф, то я тоже хотела бы шлейф.

- Аида - эфиопка, какой же у нее шлейф? Шлейф невозможно, - говорю я.

- Я вас очень прошу, - просила Дюран, - хотя бы небольшой…

- Ну, едемте обедать в «Мавританию», здесь недалеко…

* * *

Савва Иванович отлично говорил по-итальянски и на других языках. Он часто бывал в Италии и, видимо, любил эту прекрасную страну и ее упоительное искусство. В Милане проводил время с артистами, слушал молодых певцов. Один из них был выдающийся тенор Пиццорни[238]. Много было споров с Мамонтовым об искусстве, когда собирались у него кружком, где П. А. Спиро[239], Виктор Васнецов, Поленов, Н. С. Кротков[240] обсуждали постановки опер Римского-Корсакова.

* * *

В. М. Васнецов пригласил меня поехать к Островскому, он хотел узнать о его поэме «Снегурочка» и как он думает об опере, как видит ее оформление.

Мы застали Островского, он принял нас в комнате, в стеганом полухалате. Он встал из-за стола, на котором были разложены карты и начерчен мелом на сукне план павильона на сцене, входы и выходы. Карты были - короли, валеты, дамы. На них наклеены ярлыки действующих лиц, фамилии артистов: на валете червей я прочел «Правдин»[241], а на пиковой даме - «Ермолова»[242].

Островский, видя, что я, молодой человек с большой шевелюрой, засмотрелся [на разложенные карты], спросил меня:

- Вам интересно?

- Да, - ответил я робко.

- А вот, видите, часы, - сказал Островский. Стрелка больших часов двигала минуты. - А вот моя рукопись «Не в свои сани не садись». А вот это артисты, - показал он на карты. - Они у меня войдут на сценку здесь, а я за них говорю по часам. В меру надо действие сделать, страсти человеческие надо в меру показать. А то я распишусь, - сказал он, улыбнувшись, - публика-то и уедет из театра в три часа ночи и скажет: «Островский-то замучил». Мера должна быть в искусстве театра. Вот они, карты, меня учат… Простите, Виктор Михайлович: объяснял молодому человеку технику дела.

Виктор Михайлович взял его за руку и сказал, волнуясь:

- «Снегурочка»… Это так замечательно, это так высоко, я не могу даже выразить… Спасибо вам…

У Васнецова были слезы на глазах.

Лицо Островского было серьезно, он как-то запахнул халат и растерялся, словно что-то скрывая.

- Да ведь это я так написал, эту сказку… Вряд ли понравится сказка. В первый раз слышу. Очень рад, что нравится вам. Оперы не знаю, делайте, как хотите. Я видел эскизы ваши, Савва Иванович привозил, очень хорошо.

Я увидел, что Островский не хочет говорить, не верит, что его «Снегурочка», самое святое место его души, - замечательная поэма, и что кто-то смеет это понимать. Посмотрев нам в глаза, он спросил: