Константин Коровин вспоминает…

- Видите шоссе, - сказал Мамонтов, показывая в окно вагона. - Оно - на Троице-Сергия. Это место памятно мне. Давно, когда еще был мальчишкой, я пришел сюда с отцом. Тут мы с ним сидели у шоссе и считали идущих к Троице-Сергию богомольцев и подводы, идущие с товарами. Каждый день отец заставлял меня приходить сюда по утрам, считать, сколько пройдет и проедет по дороге. Отец хотел узнать, стоит ли строить железную дорогу. Тогда в Пушкине, я помню, не было никаких дач. Глухие леса, иногда по дороге проезжал дормез с господами. Ведь это мой отец виноват, это он разорил невольно вашего деда Михаил Емельяновича. Вам принадлежала дорога до Ярославля и право по тракту «гонять ямщину», как прежде говорили. Я хорошо помню вашего деда. Он был другом Чижова, особенный был человек. Любил музыку, когда играли - плакал. Признавал только Баха. Он похоронен в Покровском монастыре.

- Да, - говорю я. - И отец мой там же…

В Абрамцеве, вечером, в большом деревянном доме Аксакова… Васнецов и много гостей. Репин говорит:

- Мы пьем чай китайский, а у нас здесь есть свои растения чудные: черника, анис, липа, малина, земляника, - прекрасные травы. Малиновый лист ведь это превосходный напиток, ежевика. Я не пью чаю… Чай - внушение. А какие сильные существа - лошадь, корова, но едят одну траву, мяса не едят. Я не ем мяса. Лев Николаевич Толстой прав: он думает, что потому, что люди едят мясо, они так взволнованы, может быть, потому и войны ведут. Да и, пожалуй, может ли быть справедлив человек, который ест мясо? Ведь это ужасно - убивать чудных животных, птиц. Есть, говорят, племена, которые никогда не ели мяса и живут будто бы до пятисот лет.

- А вот волки, Илья Ефимович, - сказал сын Мамонтова, Сергей, - едят овец.

- Оттого они так и злы, - ответил Репин. - А вот слоны едят только фрукты. И как слоны прекрасны, могущественны и добры.

- А ты это все серьезно? Убежден? - опросил Савва Иванович Репина.

- Совершенно. В сущности, надо пить только воду. Я думаю, что жить в доме очень вредно. Надо жить на воздухе. Я зимой сплю с открытыми окнами, тепло одетый, и только.

- Ты из Петербурга ехал ведь по железной дороге? - спросил Мамонтов.

- Да. А что?

- А тебе надо бы, по убеждению, пешком пойти.

- Ты совершенно прав! Я из Петербурга и ходил в Москву пешком раз. Какая чудная прогулка. Поэзия. Какие любопытные люди встречались мне, какой пейзаж, смены природы…

- А как же в дождь, Илья Ефимович? - заговорили вдруг дамы. - И потом, ведь идти так долго.

- Конечно, надо зонтик взять. А что долго, так ведь время - все это условно.

- Одеваться, значит, не нужно, - сказал Серов, - а ходить можно просто так, по-райски. Только у нас холодно.

- Ну, такой пустяка ви говорит, так нельзя, - сказал старик высокого роста, француз-гувернер Таньон. - Все моя юноша, которий я воспиталь, не была б жива. Я не желает кушать трава, потому что я не корова. Вот в река здесь есть раковин прекрасный - huоtres[245] - никто не понимай кушать и все на меня смеются. А Париж кушают эскарго, такой хорошая раковин…

- А все же Илья Ефимович прав, - задумчиво сказал Васнецов.

Савва Иванович увлекался керамикой. В Абрамцеве была мастерская, где он лепил вазы, украшая их скульптурой, разнообразнейшей фантастикой. Он и Серов как-то при мне лепили из глины какого-то горбатенького человека и оба смеялись.

- Нет, - говорил Серов, - шишига, он ни веселый, ни грустный. Он так себе - ходит, глядит, что-то знает и так живет в стороне как-то.

- Постой, Антон, ему уши нужно вот так…

И Мамонтов глиной вылепил на странной лысой голове уши летучей мыши.

- Ниже, ниже, - говорил Серов. - Вот теперь что-то есть… Постойте, - бородку козлиную.

- Этот управляющий… ну, как его? - говорил между тем Серов.

- Шмидт[246], - помог ему Мамонтов.

- Да, Шмидт. В Шмидте шишига есть.

- А верно, он - шишига, верно…

И оба, лепя шишигу, смеялись.

Вошел Репин, посмотрев, сказал:

- А интересно. Но что это такое?

- Шишига, - ответил Мамонтов.

- Что? Шишига? - удивился Репин.

- Знаешь, он такой, - продолжал Мамонтов, - небольшого роста, в шерсти, живет так, у дома, в деревне у сарая, такой домовой, все знает, помалкивает, немного портит жизнь, мешает, прольет крынку молока, вывалит из саней, ну, словом, - шишига.

- Неужели? - сказал Репин серьезно. - Я этого никогда не слыхал. Но, кажется, это вздор.

- А ты спроси у Льва Николаевича, - сказал Савва Иванович. - Он, наверно, видал шишигу.

- Какой вздор…

- Вздор. А ведь это наши русские лары, хранители быта и дома, поэзия русская.

- Нет, я в это не верю, никогда шишигу не видал, я думаю и ты, Антон, тоже.

- Я сам на шишигу смахиваю, - ответил Серов.

И улыбнулся приятно.

* * *

Однажды утром к Савве Ивановичу Мамонтову из конторы московских императорских театров приехал чиновник Погожев[247].

- Вас просит приехать неотложно в Петербург директор императорского театра, - сказал мне Погожев. - Вот телеграмма. Если угодно, я пришлю курьера. Он возьмет билет и проводит вас на вокзал.

- А вы не знаете, какое дело? - спросил я, озадаченный.

- Не знаю.