Константин Коровин вспоминает…

Я писал декорации и ночью. Не спал уже пятые сутки, устал отчаянно и едва ходил по холсту.

Опять пришел тот незнакомый господин. Я ему говорю:

- Устал, какой бы допинг принять, чтобы не спать?

- А, погодите, - ответил он, смеясь, и что-то сказал сопровождавшему его ливрейному слуге. - А где же та декорация, то прекрасное окно? - спросил он меня.

- Ее взяли в театр.

- Вы никому не скажете, честное слово?

- Нет, а что?

- Главное, нашим никому… Без вас смотрел декорацию государь. Он сказал: «Окно как живое, прямо стекло, но отчего внизу дверь не вырезана?»

- Дверь раньше была, она отправлена в театр, - сказал я.

- Да, вот что. А то и мы все думали: отчего двери нет.

Ливрейный слуга принес шампанское.

- Шампанское дает дух. Желаю успеха, - сказал незнакомец, чокаясь со мною.

Он вскоре ушел, а я прилег на остатках холста, которые лежали в куче, и заснул, как убитый.

Я проснулся глубокой ночью. Темень. Старинные огромные люстры надо мною блистают хрусталем, отражая зимний свет больших окон. Жуть в огромном зале Потемкинского дворца. Я уже хотел встать, как вдруг, далеко, в конце зала, чей-то голос запел:

И он, не говоря ни слова.

Спокойно вышел из дворца.

- Его нет, уехал, - сказал чей-то знакомый голос вдали.

- Да кто вы? - крикнул я.

- А, вот он где. Мы за вами. Насилу нашли. Теперь я узнал голос Саввы Ивановича.

- Едем с нами…

Я был так рад увидеть Савву Ивановича. С ним был певец Чернов[249].

- Что же вы здесь ночью делаете впотьмах? - удивился Мамонтов.

- Дописывал декорации, устал ужасно и заснул на холстах.

- А я уже два дня как приехал, искали вас. Сейчас два часа. Едем к Донону[250]. Этот дворец Потемкина - такая красота…

Когда мы садились в сани, у подъезда дворца была тихая зимняя ночь. Одинокий фонарь освещал снег, большие деревья старинного сада темнели кущами. Духом Петербурга дышало огромное здание Таврического дворца.

В ресторане Донона, у вешалки, Чернов, увидев меня, рассмеялся: я был весь в красках. Мы прошли в кабинет.

Мамонтов сказал, что искал меня, спрашивал в номерах Мухина, там говорят - ушел и не приходил. Были и в Таврическом дворце, но туда не пустили: «Это уж вот Чернов добился».

Я рассказал про охрану дворца и как туда никого не пускают.

- Ага, так вот почему об вас меня спрашивали в Москве. Полицмейстер Огарев о вас дал отзыв: «Прекрасный молодой человек, но повеса».

- Но почему повеса? - удивился я.

- И я его спросил, - сказал Савва Иванович. - Он ответил: «А так-то вернее…»

- Какой-то придворный приходил ко мне в мастерскую, - рассказал я. - Очень любезный человек. Мы с ним шампанское пили…

- А кто же этот придворный?

- Воронцов-Дашков.

- Послушайте, да ведь это же министр двора[251].

- А я и не знал, просил его маляров мне поискать…

- Эх, вы, другой бы на вашем месте…

- Не браните меня, Савва Иванович, тут все не по-нашему, не по-московски. Тут чудеса, если не чепуха: много разных начальников сцен, костюмерных, монтировочных, декораторов, помощников освещения, главных помощников; потому на афишах пишут - «обувь Пироне»: в чем дело, почему Пироне? Потом еще «бутафор-гробовщик», еще «наши-ваши»…

- Какой гробовщик? - удивился и Савва Иванович. - Какие «наши-ваши»?

- Есть какие-то «наши», а кто это, я сам не знаю…

- Но вы меня послушайте, - оживился вдруг Савва Иванович, - вчера я в Панаевском театре слушал молодого артиста: фигура, руки, голова все - красота; а голос - превосходный; тембр - ну что и говорить. И откуда? - говорят, с Волги. Сапожник был, певчий. Шаляпин. Ритм - удивление. Россия! Вот это будет певец. Русская опера воссияет. Вот кто будет «Борис», «Опричник», «Грозный», «Руслан», «Фарлаф». А живет этот Шаляпин на Песках; искал его недели две, на квартире нет, и неизвестно где.

И это было первое, что я услышал в моей жизни о Федоре Ивановиче Шаляпине.

* * *

На генеральной репетиции в Мариинском театре я говорю осветителю:

- Первый софит потушите.

- Не могу-с, - ответил он. - Спросите Домерщикова, они заведуют.

- Но ведь я отдал вам записку об освещении.

- Не могу-с, они заведуют.

В поисках на сцене Домерщикова я видел много молодых людей в вицмундирах, которые смотрели на проходящих артистов. Все молодые люди были озабоченные и утомленные, к ним подходили артисты и что-то просили, но они как-то не слушали, Чувствовалось, что это главные люди на сцене, которые заводят эту машину и управляют ею.

«Не это ли есть „наши“?» - подумал я.

Уже поднялся занавес, когда пришел Домерщиков.

- Первый софит потушить надо, - сказал я ему. - А то окно пропадает.

- Ну, уж простите, - ответил Домерщиков. - Освещение - это я. В этом не уступлю, хоть что. Хорошо ведь и так, чего вы еще хотите.

«Ах, горе», - подумал я и расстроился ужасно. Никогда бы не мог Савва Иванович сказать мне, как этот петербургский чиновник: «Освещение - это я». Нет, я здесь не останусь.

Моим соседом по креслу оказался один московский знакомый Ларош[252].

- После репетиции едемте в «Малый Ярославец»[253], - сказал нам обоим Домерщиков.

Дорогой в «Малый Ярославец» я сказал тихо Ларошу:

- Невозможно тут, трудно.