Константин Павлович

Наконец-то дымка рассеивалась, призрак обретал плоть. Карикатурная, миражная жизнь прекращалась. В последний раз хороводом мелькнули ненавистные, еще до рождения навязываемые ему роли. Капризная Фортуна, которая когда-то так приветливо склонялась над его колыбелью, затем только смеялась над ним, поднося к юной голове царские, императорские, королевские короны — и тут же роняя их из слабых рук, не успев толком даже примерить. Короны катились по натертому до блеска полу, рассыпались, превращались в мираж. И он, быстро шагающий по анфиладе Зимнего, мелькающий в дворцовых зеркалах, розовощекий, курносый, бровастый, с голубыми сверкающими глазами, крепко сложенный, некрасивый, выкрикивающий хриплые ругательства, однако такой настоящий, живой! — неизменно оказывался пустоцветом на этой чужими руками возделанной клумбе, бесплодным отражением чужих замыслов, прожектов, идей… Ни в одном из замыслов о возведении его на престол не принимал он личного участия. Маски, грезы, мечты, бред, мутный морок, сырой ноябрьский туман, крадущий у предметов очертания, у людей тела, у жизни смысл, у бытия суть…

Многие уже тогда предположили, что, отсылая Константина в Польшу, Александр попросту отделывался от брата, слишком шумного и настолько иного, что оппозиционные императору силы легко могли объединиться под его началом и склонить его на свою сторону. Не случайно офицер Семеновского полка Шубин, выдумав из карьерных соображений, что против Александра образован тайный заговор, поначалу утверждал, что во главе заговора — великий князь Константин^{255}. Вскоре выяснилось, что речи пожелавшего выслужиться офицера — ложь от первого и до последнего слова. Но очевидно, что лгать Шубин пытался правдоподобно. В фантазиях его был намек на реальную расстановку сил. Ф.В. Ростопчин также указывает в своих записках, что в 1812 году московские мартинисты открыто обсуждали возможность переворота в пользу великого князя Константина^{256}. Константин Павлович действительно вступил в одну из масонских лож в начале 1800-х годов, а в 1812 году являлся членом ложи конной гвардии, но всё это было скорее данью моде и духу времени, чем серьезным увлечением^{257}. В планы мартинистов цесаревич посвящен не был и, похоже, даже не подозревал, что имя его хотят сделать знаменем дворцового заговора. Кажется, и император ничего не знал об этих замыслах. Не знал, но боялся.

Как обнаружат события конца 1825 года, Александр Павлович, дружно именуемый и современниками, и родными братьями «ангелом», с совсем не ангельскими жесткостью и расчетливостью заботился о непоколебимости своего трона. Отъезд цесаревича в Польшу, безусловно, укреплял позиции императора и обеспечивал его безопасность. Впрочем, видимо, не только оппозиции с братом во главе опасался государь. Константин Павлович с госпожой Фридерикс, незаконнорожденным шестилетним Павлушей, со своей скандальной манерой командовать войсками, мордобоем, открытой ненавистью к придворной жизни и ее условностям мозолил глаза, был источником постоянного напряжения, причиной вечного беспокойства.

И Константин отправился царствовать в Польшу. Так лучше было не только Александру, так лучше было и самому великому князю, хотя поначалу цесаревич воспринимал это назначение как ссылку. Но со временем ссылка обернулась земным раем.

24 апреля 1814 года еще в Париже был учрежден военный комитет под председательством Константина. В состав комитета вошли семь польских генералов, среди которых были будущий наместник Иосиф Зайончек и будущий военный министр Иосиф Виельгорский. Остатки польского войска, рассеянные по Европе, начали стягиваться в Варшаву — деньги на содержание польских военных решено было пока что выделять из русского казначейства. 17 сентября 1814 года русский гвардейский корпус и польские легионы вступили под командой цесаревича в Варшаву и прошли церемониальным маршем перед бывшим врагом Константина, фельдмаршалом Барклаем де Толли. Толпы поляков кричали русским войскам приветствия. Константина в Варшаве давно и нетерпеливо ждали, слух о том, что Александр собирается сделать его главнокомандующим, принесли в Варшаву первые возвращенцы из Парижа. День Константиновых именин, 21 мая, за полгода до прибытия цесаревича был отпразднован и в польской столице, и в провинции. Вскоре по приезде в Польшу великому князю пришлось отлучиться в Вену, на Венский конгресс, где он участвовал в праздновании годовщины Лейпцигской битвы, командовал своими кирасирами, салютовал австрийскому императору, обедал и танцевал. Но уже в конце ноября великий князь вновь приехал в польскую столицу.