Константинополь Тихоокеанский (СИ)

Среди солдат романтиков моря не нашлась совсем. Ни одного! Да моя гвардия и плавать то умела далеко не вся. Уже по прибытии в Калифорнию приказал обучиться неумехам плавать, благо водичка тёплая, пляжи — одно удовольствие. Личным примером показывал как оно прекрасно в океане бултыхаться. Для чего изобрёл плавки не плавки, но что-то вроде «трусов-боксеров», в которых и щеголял на пляже перед охреневшими подчинёнными. Впрочем, культурный шок у калифорнийских россиян быстро прошёл, чему в немалой степени поспособствовала здешняя жаркая погода. Чуть позже господа офицеры, а за ними и многие нижние чины переделали исподнее в «шорты» (название от меня пришло), тут же поименованные «чёртами», но большинство солдат и матросов так и остались консервативно «нижнебельевыми».

Так вот, возвращаясь к проблемам флотских кадров — Фёдор Петрович Литке ещё год назад предлагал переселить на дальний Восток и в Русскую Америку несколько сотен семей поморов. Тогда я отмахнулся от идеи адмирала, мол пускай поморы пробиваются в Америку Северным морским путём, им и там дел хватит. Но сейчас, в первый день лета одна тыща восемьсот сорок седьмого года, сидел на обзорной площадке «Константиновой башни» в форте Росс и сочинял покаянное письмо Учителю и заместителю в Русском Географическом Обществе, признавая ошибки, списывая промашку на молодость и горячность.

По теперешнему плану, промышлявших в Белом море рыбаков следовало с семьями перекинуть первоначально до Владивостока. Половину оставить в Приморье, а прочих, через Великий океан в Константинополь-Тихоокеанский. Там уже и верфь первые шлюпки клепать начала, и даже сарай-мастерскую для обслуживания паровичка построили. Вкупе с большой кузницей, на восемь горнов, эта промплощадка служили предвестником промышленной революции в Русской Америке. Про революцию, понятное дело не говорил, заменил сие нехорошее слово прогрессом. Мало ли, народ здесь такой тяжёлый, как возьмут да и перетолкуют, словно глухие, которые, как известно — не услышат, так придумают.

Хватило же ума у хроноаборигенов песенку про тигров, слямзенную великим князем у гражданина Боярского Михаила Сергеевича, ту самую, про «Ап! И тигры у ног моих сели», посчитать за революционную, бунтарскую. По первой версии ученик Пушкина и сам неплохой поэт Константин, путешествуя, понял, как неправильно обустроена Россия-матушка и готов как тигр вырваться из клетки-империи, несмотря на шамберьер в руках жестокого дрессировщика — папеньки Николая Павловича. Версия вторая гласила: Константину надоело угнетать «простой народ» и он, понимая неизбежность даже не революции, а русского бунта, бессмысленного и беспощадного, сигнализирует в песне отцу и старшему б ту — вольную пора дать крепостным!

Мляяяя! А я просто во Владивостоке увидел двух пойманных дальневосточных тигров и вспомнил как в моей реальности, в конце двадцатого века, мужики подвыпив выводили: «Ап, и тёща с женою присели!». Ну, поскольку пока сам был не женат и тёщи, соответственно тоже не было, не считать же за таковую мамашу двух кореяночек-близняшек, то сей куплет пропустил. Зато приказал лейб-фотографу Игорю Вьюнкову запечатлеть на фоне огромных зверей отважных тигроловов. И встал рядышком с охотниками, дабы была у них «карточка» с царским сыном. Чтоб детям показать могли, стать легендой рода. Давно заметил — такие фотографии с великим князем ценились где-то на уровне солдатского Георгия. Фотки вышли — на загляденье. Включили их в переселенческий альбом-агитку, да и забыли. А песня зажила отдельной жизнью, пошла в народ, даже пришлось по поводу рифмоплётства и конспирологических версий сочинения сего стиха отписываться и отцу и Бенкендорфу. Мол, всё нормально, не слушайте чушь и клевету, не поддался Константин якобинской заразе, а тигры всего лишь тигры, смотрите альбом с видами дальневосточных пейзажей. Там и птицы звери всякие разные, и горы Восточной Сибири, и окрестности Владивостока, и величавый Амур…

Купленный у прежних контрагентов Саттера за немалые деньги паровик неустанно работал на нужды лесопилки в Константинополе-Тихоокеанском, производя неизгладимое впечатление на солдат и матросов, ошарашено взиравших на свежие доски, выползающие из рамы. Постав пил так настроили, чтоб выходила доска-двухдюймовка, самая нужная в наших условиях. Климат позволял ставить сараи-времянки, а столбы, тщательно вкопанные, втрамбованные в здешнюю каменистую землю, связывались как раз «досочки-двухдюймовочки». Изводить калифорнийскую сосну я приказал умеренно, непременно высаживая взамен молоденькие деревца. Даже питомник повелел учредить, что сразу же повлекло сравнение с Петром Великим, садившим жёлуди, в чаянии того, что потомки через сотню лет те дубы на доски для кораблей распустят.

Но я то знал, что будущее, недалёкое, причём — за «плавающим железом», а питомник всё равно пригодится, мало ли.