Константиновский равелин

— Мда… — сказал капитан 2 ранга, закуривая сам. — Видите ли… Эта история…

— Я готов извиниться за свое поведение! — резко сказал Евсеев.

— Вот именно, именно! — подхватил капитан 2 ранга.

— Но не за свои действия! — перебил Евсеев.

— Мда… — выразительно пощелкал пальцами капитан 2 ранга, давая этим понять, насколько все это щекотливо. — Действия, поведение — все это в конце концов одно и то же!

— Нет! — твердо возразил Евсеев. — Я готов извиниться только в том случае, если при этом будет подтверждено, что мои действия как командира были совершенно правильными! Я виноват только в бестактности!

— Мда… мда… — сказал капитан 2 ранга, начиная хмуриться. — Неприятная история! — Он побарабанил пальцами по столу и как бы между прочим бросил: — А вам тут уже прочили миноносец… — и вновь пощелкал пальцами, словно подчеркивая, как далеко теперь от этих разговоров до сегодняшнего положения дел. — Впрочем. — капитан 2 ранга интимно приблизился к Евсееву, — впрочем, как я понял по отдельным репликам капитана 1 ранга Добротворского, ваше публичное извинение может все поставить на свои места!

— Я готов извиниться за свое  п о в е д е н и е! — еще раз подчеркнул Евсеев.

— Хорошо! Можете идти! — очень сухо простился начальник штаба.

Больше никто не требовал от Евсеева извинений, капитан 1 ранга Добротворский при встрече с ним делал вид, что его не замечает, а через неделю Евсеев, совершенно неожиданно для себя, был списан на берег. Вскоре после этого капитан 3 ранга Михайлов стал командиром эсминца, и с тех пор каждая встреча с ним была для Евсеева и радостной, и грустной. С началом войны Евсеев забыл о своих прежних стремлениях, жил тяжелой, напряженной боевой жизнью и сейчас, при встрече с Михайловым, очень удивился, что тот вновь пробудил в нем прежние мечты.

— Что-то ты слишком невеселый! — говорил, между тем, Михайлов, все еще сжимая руку Евсеева. Евсеев криво усмехнулся. «Невеселый!» Теперь он сразу вновь вспомнил и то, откуда он идет, и куда он идет, и зачем он вообще здесь, на этой дороге. И тотчас же Михайлов стал каким-то далеким и даже нереальным, бесплотным, будто встреча с ним произошла во сне. И уже Евсеев не смог отделаться от ощущения, что старые друзья, знакомства, даже жизнь — все теперь теряет для него смысл. Евсеев поспешил попрощаться:

— Давай простимся, Виктор! Быть может, больше и не увидимся…

— Ты вроде больной… — подозрительно всматривался в глаза Евсеева Михайлов. — Что с тобой, Женька?

— Так! Ничего! — стиснул руку товарища Евсеев. — В общем, прощай!

— Слушай! — оживился Михайлов. — Я иду в Поти! Сегодня! Может, что-нибудь передать Ирине?

На секунду Евсеев задумался… «Ирина!» — это тоже оставалось там, в другом мире. Стоило ли тревожить ее воспоминаниями? Ничто уже не могло вернуться, и он сказал немного раздраженно:

— Нет, ничего не надо! И не говори ей, что видел меня!

Михайлов недоуменно пожал плечами. Оба стояли молча, не зная, о чем теперь говорить. Евсеев с легким вздохом положил руку на плечо товарища:

— Ну, прощай…

Евсеев резко повернулся и пошел, не оборачиваясь, прочь, чувствуя, что Михайлов стоит и смотрит ему вслед. Но он шел все дальше и дальше, стараясь больше не думать ни о встрече, ни о разговоре с ним, а главное — об Ирине, но, как это всегда бывает в таких случаях, мысли о ней все больше и больше вытесняли из головы все остальное, пока не овладели им совсем…

И вот он опять вспомнил, даже не вспомнил, а увидел все как наяву: теплый летний дождь, женщину с его кителем на плечах и самого себя, промокшего до нитки, но ни на минуту (не дай бог, она подумает, что он страдает из-за того, что отдал китель!) не перестающего шутить и улыбаться.

Ему было очень приятно смотреть на ее слегка грустные глаза, на мокрые, колечками прилипшие ко лбу и вискам волосы, на ямочку на щеке, на пухлые, ненакрашенные губы. Ему казалось, что он мог бы вот так идти с нею рядом долго-долго и искоса любоваться ею. Случайная встреча по дороге из дачного поселка в город, случайный ливень, заставивший его заговорить, случайное совпадение — обоим нужно было идти на одну и ту же улицу — все, казалось ему, предвещало впереди что-то радостное, давно ожидаемое, отчего томительно ныло сердце. На женщине было легкое летнее платьице, и его толстый суконный китель пришелся как раз кстати. И все же иногда она, прижав к себе локти, зябко передергивала плечами. Тогда ему хотелось привлечь ее к себе, отогреть своим теплом, но он тотчас же одергивал себя, боясь допустить что-нибудь грубое даже в мыслях.

Он осторожно поинтересовался ее судьбой. Вначале не очень охотно, но постепенно, сама удивляясь этому, она рассказала, что три года назад разошлась с мужем и теперь живет с матерью. На вопрос Евсеева, почему бы ей вторично не выйти замуж, ведь она еще молода и хороша собой, она, больше отвечая своим мыслям, чем ему, сказала:

— Не встретила еще человека, которого смогла бы полюбить. Да и трудновато в тридцать лет начинать все сначала.