Константиновский равелин

Последнее было понятно и близко Евсееву. В свои тридцать четыре года он тоже еще не обзавелся семьей, и, чем дальше, тем труднее было на это решиться.

И может быть, поэтому, когда он дошел со случайной спутницей до нужной улицы и она поблагодарила его за китель, он только и сказал: «Пожалуйста» — и ушел, не вымолвив больше ни слова, ушел, несмотря на ее недоумевающий взгляд, с трудом подавив в себе все, что могло его толкнуть на новую встречу с ней.

Уже потом он понял, что совершил ошибку, что часто с безнадежной тоской будет вспоминать эту удивительную встречу и воспоминание будет рисовать всегда одну и ту же картину: дождь, размытая дорога и миловидная грустная женщина с трогательными колечками прилипших к вискам и ко лбу волос…

Два раза после этого был он на той дороге в надежде на новую встречу, но судьба жестоко мстила за неразумное поведение. Сам не зная почему, Евсеев оба раза ходил туда в дождь и брел, промокший и грустный, по дороге, слыша рядом тихий шорох ее шагов.

Так прошло полгода. Евсеев начал забывать черты ее лица, но при воспоминании о ней грудь всегда сдавливало от какого-то неопределенного, щемящего томления.

И вдруг случилось такое, чего он никак не мог ожидать.

Была ранняя весна. Мартовское крымское солнце грело, как в июне. Евсеев, разморенный жарой, нехотя тащился по улице Ленина и неожиданно встретил Михайлова. Ровные белые зубы Михайлова, ослепительно сверкнули в радостной улыбке, и тут только Евсеев обратил внимание на то, что лицо приятеля черно от загара.

— Рано, рано, брат, начал выкраивать время для солнышка! — шутливо сказал Евсеев, тряся его руку, и Михайлов, загорелый, кипучий, жизнерадостный, весело ответил:

— Имел полное право! Только что из дома отдыха, из Ялты! — и, спохватившись, хлопнул Евсеева по плечу.

— Да! Что же это я! Ну-ка, немедленно ко мне! Во-первых, есть бутылочка прекрасной Массандры, а во-вторых, покажу кучу курортных фотографий!

В, прохладной комнате Михайлова, потягивая из стаканов холодное вино, друзья рассматривали фотографии.

— Это я у домика Чехова, это наш завхоз — прекрасная женщина! А это наша группа в Никитском ботаническом саду! — передавал Михайлов Евсееву снимок за снимком.

Внезапно взгляд Евсеева остановился и глаза изумленно расширились: на фотографии грустно улыбалась та самая женщина с милыми задумчивыми глазами, которую он встретил тогда на дороге. Ее невозможно было не узнать среди полсотни других откровенно веселых лиц, и Евсеев, все еще изумленный, показал на нее Михайлову.

— Кто это?

— А-а! — взглянул Михайлов на снимок. — И ты заинтересовался! У нас там ей проходу не давали! Умница, красавица и еще миллион добродетелей! Целая рота ухажеров была прикомандирована!

— И ты? — ревниво спросил Евсеев.

— Ну что ты! — махнул рукой Михайлов. — Такие женщины не по мне! Я люблю веселых, общительных и не таких умных. Да кстати, у нее никто не пользовался успехом.

— Кто же она? — облегченно вздохнул Евсеев.

— Ирина Минаева! Научный работник биологической станции. Пишет диссертацию, и я уверен, что, имея такую башку, она ее напишет!

— А ты не знаешь ее адреса? — с надеждой спросил Евсеев.

— Эх, брат! — рассмеялся Михайлов. — Да ты, я вижу, влюбился в фотокарточку! Нет, адреса ее я не знаю, но слышал, что живет она в Поти, кажется, вместе с матерью.

— Послушай, — сказал Евсеев, в душе которого все больше и больше разгорался огонь надежды, — а ты не помнишь ее отчество?

— Отчество? — переспросил Михайлов, потирая лоб. — Постой, постой… Ирина… Ирина… Кажется, Владимировна… Ну да, Владимировна! Теперь я точно вспомнил!

— Ну спасибо и на этом! — совсем весело произнес Евсеев, записывая все в блокнот.

— Не смотри так на меня! Когда-нибудь я тебе все расскажу!

Через полмесяца после этого Евсеев писал письмо по адресу, полученному им из потийского адресного стола: