Константы фольклорного сознания в устной народной прозе Урала (XX–XXI вв.)

В социально-бытовых сказках проявление константы софийности связано с осмыслением жизненных ситуаций, участники которых могут быть сведены к нескольким знаковым оппозициям: социальным (мужик – барин, мужик – купец, мужик – поп) или бытовым, внутрисемейным (мужик – баба/глупая жена).

Конфликт в социально-бытовой сказке чаще всего доводится до своего предела, до нелепости, до абсурда. «Сгущение» внутри обозримого пространства и времени множества несуразиц и составляет специфику вымысла в сказках данной жанровой разновидности. Сочетание, сближение в повествовании реального и нереального, действительного и фантастического, современного и архаического порождает смех, как правило, сатирический.

Наиболее древний слой сказок социально-бытовой разновидности составляют сюжеты о «дурнях». Центральный персонаж подобных сказок совершает поступки, основанные либо на буквальном понимании смысла сказанного другими, либо на неразличении причины и следствия, рода и вида, предшествующего и последующего событий. Такое поведение героя объясняется особенностями первобытного мышления, к которому оно по своей природе и восходит, но позднее актуализируется противпоставление по линии мудрость – дурость, посвященность – непосвященность.

Так, например в уральской сказке «Дурень», соответствующей типу сюжета «Дурак женится» (1685) у героя «была жена», но «свадьбы не играли»: «до тех пор свадьбы не будет, пока он [жених. – И.Г.] не сделает чего чередом». Желая выбраться из нужды, дурень принимает от своего бра та помощь, но каждый раз поступает невпопад: капусту кладет в по мойное ведро, шубу рубит и бросает в кадку, служанку вешает на крюк, кошку сажает прясть, корову поит молоком. Наконец, жених де лает все как надо, и наступает время свадьбы. Однако кажущееся выправление дурня оборачивается очередной нелепостью: вместо пирогов он съедает котят, а потом чуть не убивает мужика (ФА ЧГПУ; зап. А. Логачевой в 1996 году в п. Северные Печи Челябинской обл. от Н. А. Гибадулиной, 1926 г.р.). Перед нами демифологизированный древний сюжет, восходящий к обряду посвящения, главное действующее лицо которого впадает в ритуальное безумие, одержим духом и в связи с этим наделен особыми способностями, выделяющими его из ряда обычных людей (см.: [Юдин 1977]).

Константа софийности своеобразно представлена в уральской сказке «Акулина» [Сказки Шадринского края 1995: 101–103]. Героиня сказки не соблюдает ритуала земледельческих обрядов [Русский народ 1996: 80], обнаруживает незнание последовательности хозяйственных работ: «Откуда надо начинать жать? Маменька с Иваном ничё не сказали…»; жать начинает с центра поля («с середины пшеницы»), не завершает начатое. Подобное несоблюдение традиций, а также внешний облик героини: «голову никогда не чесала, ходила растрепой, волос длинной, как взобьется, она так и ходит» – выказывают ее близость к бесовскому роду. Как известно, распущенные волосы у восточных славян считались характерным признаком женских персонажей нечистой силы: русалок, вил, самовил, ведьм, чумы и пр. [Славянская мифология 1995: 107].

Поворотным моментом в судьбе героини сказки оказывается эпизод ее сна. В соответствии с особенностями мифологического сознания, которому свойствен многослойный изоморфизм пространства и времени [Мифы народов мира Т.2 670], сон героя сопряжен с переходом в «другое» пространство и часто влечет за собой изменение внешнего облика персонажа. Сама смерть героя может рассматриваться как проявление состояния сна. Не случайно поэтому В. Я. Пропп писал: «умирая, человек теряет свои личные свойства и признаки и становится неузнаваемым» [Пропп 1946: 301–302].

В нашем варианте сказки изменение внешнего облика героини объясняется с позиций универсального разрешения конфликта в бытовых сказках – через создание нелепой ситуации, которая рождает смех: «Взял на всякий случай смолы да пуху, сел верхом на коня и поехал. <…> зашел в середину пшеницы и видит: стоит пять снопов и Акулина спит. Подошел потихоньку, взял смолу, высмолил Акулину, опушил ее и уехал домой».

Проснувшись и посмотрев на свое отражение в воде, героиня не узнает себя: «Акулина я, да голова не моя». Мотив неузнавания героини получает дальнейшее развитие после того, как свекровь отказывается узнать в ней сноху: «Нет, у нас не такая Акулина. Наша-то красивая да работящая, а ты пугало како-то. Уходи, ты не наша Акулина». Зашла во двор и ворота закрыла на задвижку».