Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма

Та же враждебность проявилась и в сельских показательных судебных процессах 1937 года, когда, по сообщениям местных газет, крестьяне часто призывали к вынесению смертных приговоров обвиняемым местным чиновникам, хотя прокурор и не запрашивал такого наказания и судья выносил более мягкий приговор (вспомним здесь евангельское «Распни!» – О. В.). Фицпатрик предостерегает, что подобные требования не всегда следует принимать за чистую монету, поскольку такие требования часто направлялись властями, но они вполне могли иметь место в сельских делах такого рода, где крестьяне хорошо знали обвиняемых и могли сводить старые счеты с ними[566]. Однако общий контекст широко распространенной в обществе ненависти заставляет нас поверить в подлинность этих эмоций. Статья 131, в которой расхитители социалистической собственности квалифицируются как враги народа, тем самым политизируя преступление, находила поддержку среди бдительного населения. ЦИК зарегистрировал 118 предложений о распространении ярлыка «врагов народа» на спекулянтов, попрошаек, воров, бездельников и 60 предложений на родственников, которые «укрывали» нарушителей закона[567]. Последнее подразумевает понимание политической принадлежности государству выше семейной принадлежности. Более того – эти 60 человек, требующие преследования жен и матерей предполагаемых преступников, полагали, что за правонарушение ответственны как трудовой и партийный коллектив, так и члены семьи. Такое отношение имело корни в традиционной крестьянской общинной системе взаимной ответственности – круговой поруке. Пять предложений сделать доносительство гражданским долгом в действительности отражало существующую практику: люди получали наказание за то, что не донесли о предполагаемом заговоре[568]. Один гражданин предлагал законодательно запретить свободную смену места работы, которая и так фактически была ограничена; некоторые крестьянки предлагали заключать в тюрьму женщин за аборт (недавно объявленный вне закона) и мужчин, часто менявших жен[569].

Люди считали своим гражданским долгом ненавидеть[570]. Слова «суровое наказание» и «отдать под суд» были излюбленными в лексиконе национальной дискуссии, в отличие от слова «милосердие», которое абсолютно отсутствовало в дискурсе[571]. Даже «Правда» отметила чрезмерно агрессивную лексику региональной газеты:

Слово «заставить» – наиболее часто употребляемое слово. «Наказать», «отдать под суд», «принять меры», «уволить» – таковы основные требования большинства публикаций. За шесть месяцев газета призвала наказать 229 человек[572].

В комментариях населения предлагалось ввести уголовное наказание для родителей, которые не пускали детей в школу (обычно из-за антирелигиозной пропаганды в классе или из-за отсутствия обуви), убивать воров на месте преступления без суда и «ужесточить наказания за уголовные и политические преступления». Авторы ограничивающих, запрещающих и ужесточающих рекомендаций видели мир полным врагов, которые вынашивали коварные планы по разрушению страны. Согласно социально-психологической литературе такое мировоззрение, наряду с принятием насилия, принадлежит авторитарному типу личности. Историк Георгий Мирский размышлял незадолго до своей смерти:

За Сталина стоят и будут горой стоять все те, кто презирают такие понятия, как свобода слова, права человека, ценность человеческой жизни, терпимость, снисходительность, уважение к чужому мнению. А таких всегда будет много. Может быть, существует такой авторитарный тип, тоталитарный человек? Может быть, сталинистами не становятся, ими рождаются?[573]