Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма

В своем исследовании, основанном на интервью, Лукин показал, что субкультура советских демократов 1985–1991 годов, возглавлявших реформы 1990-х годов, унаследовала некоторые черты марксистской и устоявшейся бескомпромиссной российской позиции: представление о демократии как о моральном и социальном идеале, близком к марксистскому утопизму, а не как о системе политических институтов. Демократы также продемонстрировали склонность к радикализму, когда рассматривали советское государство как абсолютное зло, противопоставляя его идеалу западной демократии. Они проявили слабую приверженность демократическим процедурам и законам, рассматривая их лишь в качестве инструмента для более эффективного достижения идеальной модели. Неспособность демократов к созданию единой политической партии свидетельствовало об отсутствии желания идти на компромиссы. Лукин делает вывод, что в России при Горбачеве не было необходимых культурных предпосылок для успешной демократизации[706]. Таким образом, слабости демократического движения в постсоветском российском обществе отражали хрупкость демократических элементов советской политической культуры.

Еще одной характерной чертой сознания советских и постсоветских граждан был образ внешних сношений, пронизанный неизменной идеей осажденной крепости и «империалистического заговора» против СССР. Когда этот нарратив появился в официальном дискурсе в 1920-х годах, общественность в целом не разделяла этого представления. Официальная ксенофобия и космополитическая народная культура сосуществовали в 1920-х годах и пересекались друг с другом. После изматывающих восьми лет войн люди не приняли тему международной угрозы, навязанной сверху в 1927 году. В военной тревоге 1927 года они проявили нежелание воевать, выражали пораженческие настроения и даже ожидали освобождения от советской власти со стороны зарубежных стран[707]. В 1930-х годах, с приходом нового поколения, массовое пораженчество ослабело, но оставалось заметным в разговорах о будущей войне. В отсутствие зарубежных путешествий и непосредственного личного опыта имидж внешнего мира сильно зависел от его репрезентации партийными средствами массовой информации. Официальный дискурс о международных и внутренних заговорах темных сил находил отражение в массовом сознании в 1930-х годах и во время холодной войны[708]. Молодые патриоты принимали официальную картину враждебного мира, хотя автономные нарративы пронизывали общество: прогерманские и прогитлеровские настроения были нередки. Одни не видели разницы между Гитлером и Сталиным, другие одобряли сильное гитлеровское руководство и антисемитизм. Некоторые люди говорили в 1941 году: «Русские не должны бояться нацистов. Они уничтожат только коммунистов и евреев»[709].

Агрессивность и беспощадность в сталинском обществе, еще один культурный паттерн, были вызваны тяжелыми испытаниями гражданской войны, наступлением на крестьян в коллективизацию, ощущением онтологической опасности и незащищенности перед лицом продолжающихся репрессий – все это вызывало ответную реакцию у населения. Послереволюционное общество оставалось разобщенным ненавистью и страхами, о чем свидетельствуют взаимная враждебность рабочих и крестьян, нетерпимость к новым советским бизнесменам (нэпманам) и менталитет «мы – они»[710]. Обсуждая конституционное примирение 1936 года, выступавшие отвергали идею мира с духовенством, реабилитированными кулаками, единоличниками и милосердие к «преступникам». И исследования Сергея Екельчика, и выводы Гарвардского проекта подтверждают высокий уровень общей враждебности в послевоенном обществе. Например, в 1950-х годах от 40 до 60 процентов беженцев выразили мнение, что в случае смены коммунистического режима его лидеры должны быть казнены[711]. Нежелание прощать раскаявшегося преступника особенно распространено во всех слоях современных российских респондентов. Мораторий на смертную казнь в России в августе 1996 года не нашел широкой поддержки в обществе. Современные социологические исследования показывают снижение числа сторонников смертной казни – с двух третей в конце 1980-х годов до почти половины опрошенных россиян в 2007 году, что соответствует 52 процентам в среднем по миру[712]. Терпимость, примирение и компромисс не относятся к распространенным российским ценностям. Поэт и философ Ольга Седакова говорит: «Прощение, примирение – теперь вещь абсолютно редкая у людей советского и постсоветского склада… [которые считают] мир по своей природе злым и недружественным»[713].