Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма

…Умер Орджоникидзе[203]. <…> На заводе митинговали. Интересно проходят митинги. Митинг народной скорби при нашей сознательности должен быть драматическим, потрясающим, а он проходил скучно, нудно, и насильно вытягивали выступающих. Выбирают президиум. Публика ведет себя шумно. Докладчика первое время не слышно. Он гримасничает, подбирает слова, но потом выправляется и говорит довольно логично. Кончился доклад. Директор обращается к собранию: «Кто будет говорить, товарищи?» Тяжелое молчание.

– Нет желающих? – настаивает директор, и в тоне его слышится угроза.

Через час по ложке выступают два заводских партийца, предлагая на смерть стойкого большевика ответить поднятием производительности и т. д.

Говорится по заученной шпаргалке без вдохновения, без эмоций. Шешуков, культурник, спецпереселенец, тоже выступал и говорил о социалистической копейке, о социалистической доске. Этот оратор договорился бы и до социалистического гвоздя[204]. Все они говорили о том, что «мы должны». Почему должны? Почему никому не пришло в голову сказать, что в ответ на смерть одного из «великих» горцев надо предложить… сбавить зарплату заводским верхушкам? Вот это было бы существенно, и, видимо, улучшилось бы общее положение. Об этом молчат…

Дело дошло до предложений. Директор потребовал конкретных предложений и персонально вытянул рамщика Куликова.

– Я все слышу, а добавить нечего – отозвался смущенный Куликов – Принять за основу.

В конце концов силой вытянули конкретность: в январе дали 113,4 % [роста продукции], в феврале надо дать не ниже 115. Кто-то крикнул: «Свести брак на нет!» Но этого не приняли, потому что чем выше количественные показатели, тем больше брака[205].

Задача организаторов – удержать людей на собраниях и заставить их обсуждать конституцию – была нелегкой в городах, но еще более сложной в селах, которые столкнулись с новой волной голода летом 1936 года и массовым бегством из колхозов. «Колхознику сейчас не до обсуждения новой конституции, т.к. он почти голодный», – объяснял низкий уровень участия сельский организатор[206]. Один студент сказал в послевоенном интервью: «Мы находили всю пропаганду очень скучной, и худшими уроками в школе были уроки по конституции. Они так много и так часто говорили о конституции, что никто не слушал, и мы просто сидели с закрытыми ушами, и в результате большинство детей даже не могли запомнить номера статей конституции и текста, хотя прослушали ее сотни раз»[207]. Почти 20 процентов респондентов Гарвардского проекта, однако, назвали агитационные митинги важным источником новостей – сразу после газет, слухов и радио[208].

Собрание узбекских колхозников. 1930-е гг. Библиотека Конгресса США / Library of Congress, Prints and Photographs Division, [reproduction number:LC-USW33-024193-C]