Контакт

Мать Седова сидит на краю стула у маленького письменного столика в доме заведующей клубом Любови Тимофеевны, той самой, которая во время торжественной встречи Александра Матвеевича дирижировала оркестром. Любовь Тимофеевна кутается в платок, неотрывно смотрит на телеэкран.

— Тимофеевна, — говорит мать Седова, теребя в руках мокрый платочек. — Ты грамотная, объясни мне, глупой, что это? Я ничего не пойму… Где этот грузинец? Куда они оба девались? Может, оно их съело? А Шура как же? Я ведь Шуру знаю, он ведь их вызволять полезет теперь. Господи, прости ты прегрешения наши…

Зуев перед журналистами:

— А теперь я готов ответить на ваши вопросы.

Вскакивает молодой человек с блокнотом.

— Газета «Юманите». На сколько часов автономной работы рассчитаны системы жизнеобеспечения скафандров?

— На восемнадцать часов…

Журналист смотрит на часы.

— Таким образом, в 3 часа 30 минут их ресурсы должны иссякнуть?

— Да, примерно так, — говорит Зуев.

Обсерватория Леннона на «Гагарине». У ее больших иллюминаторов собрались все четверо оставшихся на корабле. Нетерпеливое ожидание товарищей, отсутствие каких-либо обоснованных надежд на их возвращение — все это создает атмосферу предельно тягостную.

— Мы теряем время, — резко говорит Раздолин. — Чем меньше у нас времени, тем меньше возможностей.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Леннон.

Стейнберг выплевывает жвачку и отвечает за Раздолина:

— Ты понимаешь, что он имеет в виду. И все понимают, но не хотят говорить об этом. Их надо выручать. Я привык выручать своих товарищей, когда они в беде, понимаешь?

— Но как? — спрашивает Леннон, невидимый в тени на потолке.

— Не знаю, как! — горячится Раздолин. — Но он прав, — кивает на Стейнберга.

— Нет, ты знаешь! — резко поворачивается Стейнберг. — И все вы знаете, но вам говорить об этом не хочется. Вы же гуманисты. А я скажу. Надо взять лазерный бур с «Мэйфлауэра» и вскрыть эту штуку к чертовой матери, как консервную банку!

— Прекратите истерику немедленно, — спокойно и твердо говорит Седов. — Мне стыдно за тебя, Джон. И, главное, хороша твоя психология: раз я не понимаю, надо хвататься за пистолет. Вспомним сорок восьмой — сорок девятый годы… И представьте себе, что тогда, у наших дедов не хватило бы разума и терпения.

— О каком разуме ты говоришь сейчас? — перебивает Раздолин. — Где тут разум?

— Уже то, что «Протей» погас, — спокойно объясняет Седов, — а значит, вновь собирает энергию, говорит о том, что она ему нужна. Зачем? Возможно, для проведения каких-то исследований, для выбора вариантов контакта…

— Когда муравей залезает тебе за шиворот, ты давишь его пальцем и выбрасываешь, а не выбираешь варианты контакта, — зло говорит Стейнберг. В синих подсветах чуть мерцающих панелей аппаратуры обсерватории его лицо кажется мертвенно-бледным.

— Я верю и хочу, чтобы ты верил: речь идет не о муравьях, — спокойно отвечает Седов. — И наше уверенное ожидание, наша выдержка и терпение — это тоже проявление высшего разума.

— Может быть, у меня мало твоего «высшего разума», — отвернувшись к иллюминатору, говорит Стейнберг, — но ресурс регенераторов в СЖО еще меньше…

— Я прошу тебя — иди, отдохни, — тихо и ласково отзывается Седов.

— Правильно, — свирепея еще больше, говорит Стейнберг. — Я буду спать, а они — задыхаться!

Седов прерывает его резко:

— Я не прошу, а приказываю вам прекратить эти разговоры!

Все молчат.

Центральный зал управления полетом. У своего пульта — Зуев с лицом измученным и непроницаемым. Рядом с ним — Самарин.

— …И все-таки мы обязаны попробовать изобрести еще что-нибудь. У нас есть час, — продолжает разговор Самарин, взглянув на табло, где неумолимо и бесстрастно менялись светящиеся очертания секунд и минут.

— Мы сделали все, чтобы они поняли: мы за продолжение контакта, — говорит Илья Ильич. — «Гагарин» приблизился еще на 50 метров. Мы передали телеизображение автомата жизнеобеспечения, дали в двоичной системе предельный ресурс его работы, показали схемы атомов кислорода и азота. Мы использовали все возможные, спорные и бесспорные виды связи. Мы использовали все, что придумала наука за последние десятилетия для связи с внеземными цивилизациями. Нас уже поняли бы дельфины и мартышки…

— Спокойно. Мы пока разъясняли, — перебивает Самарин. — Это правильно. Но нельзя ли как-нибудь показать наше нетерпение, тревогу, наше недовольство, наконец?

На экране телемонитора связи с Хьюстоном — лицо Кэтуэя. Он строг и официален.

— Мистер Зуев! Мы предлагаем в 03:35 бортового времени, то есть через 5 минут после того, как у Лежавы и Редфорда иссякнут ресурсы и их уже никто не сможет спасти, направить на излучатель лазерный бур «Мэйфлауэра». Мы предлагаем согласовать наше предложение с Советским правительством, президентом Соединенных Штатов и генеральным секретарем Организации Объединенных Наций… Несколько месяцев они висят над нами, Илья, — говорит Кэтуэй уже неофициальным голосом. — Глушат нашу связь. Погибли самолеты, корабли. Мы летим навстречу, а они гробят наших ребят. Чего же еще ждать?