Контейнер «Россия»

Я отодвигаю Страшный суд и конечно я верю,

что будущую войну можно предотвратить.

Каждое из этих предложений произносят разные субъекты.

Поперек грамматики.

Прозрачные московские вечера, когда дует северо-западный ветер

В течение короткого периода зимой 1923–1924 годов никто не знал, кто одержит верх во внутрипартийной борьбе: сторонники рабочего класса или сталинская бюрократия. Клеве, ученый-одиночка, часто бывавший в санаториях в Гарце и на себе испытавший благотворное воздействие Лебенсреформа[7] на тело (которое теперь дышало переменами), отправился по железной дороге в столицу революции, в Москву. Организаторам одной интернациональной социалистической ячейки его порекомендовали как отменного специалиста, и он должен был выступить с докладом. Его встретили на Белорусском вокзале, разместили в роскошной гостинице и выдали талоны на питание. Одна из суетливых женщин, следивших за порядком в Гранд-отеле, принесла вновь прибывшему тарелку вишен, после чего про Клеве забыли. Доклад был отменен по организационным причинам, новой даты не назначили. Д-р Клеве обжился в номере и «проводил время», как на отдыхе в санатории у подножия Гарца. Он находился в гармонии с самим собой: у него были карандаши, бумага, питание, исключавшее блюда из свинины.

Д-р Клеве разработал теорию, которая объективно подходила и для решения проблем Советского Союза в 1924 году. Она касалась рабочей оппозиции[8]. Однако Клеве не говорил по‐русски, а его немецкоязычные товарищи в те дни всё время куда‐то торопились. Он не находил никого, кому мог бы изложить довольно сложную суть своей теории. Таким образом он столкнулся с проблемой: «С позиции социалистических конгрессов теория становится реальностью, когда она овладевает массами». Другими словами, если теория верна, массы ее принимают. Тот факт, что теория сама достигает масс, лишь подтверждает теорию. Однако к гостиничному номеру д-ра Клеве никто не спешил[9].

Были ли таким образом опровергнуты теории этого «чародея», в одиночестве проводившего время в Гранд-отеле и ждавшего, что кто‐нибудь ими заинтересуется? Почему несчастная система, не понимающая, что делать, накапливающая неудачи, нуждающаяся в быстром успехе, не обращается за советом к единственному человеку в городе, способному его дать, – к приезжему из Гарца?

Терпеливо проведя в столице шесть недель, за которые НИЧЕГО НЕ СЛУЧИЛОСЬ, д-р Клеве поездом через две границы отправился обратно в Германию.

Хор поющих терминов

«Под управлением разума наши знания вообще должны составлять не отрывки, а систему <…> Следовательно, целое расчленено (articulatio), а не нагромождено (coacervatio) <…> Математик, естествоиспытатель, логик, как бы далеко ни продвинулись первые в познаниях разума, всё же могут быть только виртуозами разума <…> Законодательство человеческого разума имеет два предмета – природу и свободу…».

«Сама природа разума побуждает его выйти за пределы своего эмпирического применения… отважиться дойти до самых крайних пределов всякого познания посредством одних лишь идей…».

«Если воск, бывший прежде твердым, тает, то я могу а priori узнать, что этому должно было предшествовать нечто… (например, солнечная теплота) <…> Что лучи солнца, освещающие воск, растопляют его, а глину делают более твердой, никакой рассудок не может угадать <…> и тем более заключить об этом на основании законов <…> Однако чистый разум не имеет также дозволенного скептического применения, которое можно было бы назвать основоположением о нейтральности при всех его спорах».

Илл. 161.

Илл. 162.

Илл. 163.

Илл. 164.

Илл. 165.

Илл. 166.

План Эйзенштейна и племянника Дзиги Вертова

Племянник Вертова, по фамилии Кауфман (он не стал брать себе псевдонима), блестящий оператор, набросал в одном из московских кафе эскизы для будущей экранизации «Капитала» Карла Маркса. Действующие лица, записал он, – это классы. Вначале его черновики целиком отвечали линии партии. Кауфман, однако, намеревался «задокументировать», то есть изобразить с любовью, тысячелетнюю борьбу всех классов, и не только тех, что предшествовали капитализму и считались «лишними», но и не считавшихся за классы «формаций».

Через двадцать лет немецкие захватчики наверняка убьют его из‐за происхождения. Сейчас же, летом 1921 года, всего в двенадцати километрах от города, каменного мешка, в котором он сидит, повсюду растет буйная зелень – типичная для России картина. Путешествие по спине раскинувшегося на двух континентах бегемота может быть бесконечным, однако это не радует душу. Душе нужны тесные пространства, улицы, по которым можно быстро дойти до другого, прислониться к нему или оттолкнуть. Подмосковные просторы нервным горожанам ни к чему.

«Странные метаморфозы»