Контора

Кстати, и познакомились Валентин и Ольга именно благодаря одному из таких препаратов. Стоимость одного из новых средств, добытых Валентином Михайловичем, оказалась столь высокой, что загадочным поклонником заинтересовались, как тогда говорили, «соответствующие органы». Пришлось объясняться, что-то заполнять, подписывать и доказывать, что на лекарство потрачены кровные сбережения за последние десять лет. Точкой в расследовании стала очная ставка между певицей и поклонником. Неизвестно, чего ожидали от этого мероприятия организаторы, но для участников оно закончилось брачным союзом.

Повторюсь, что Валентин Михайлович вовсе не походил на обычного советского дельца. Ни во внешности его, ни в одежде, ни в манере говорить не читалось ничего плебейского. Напротив, многие прежние знакомые Ольги Николаевны — сплошь снобы и эстеты, — имевшие возможность пообщаться с ним, отказывались поверить, что перед ними не ровня, не человек искусства или, на худой конец, не дипломат. Откуда в последнем отпрыске торговой династии проступила аристократическая жилка, кто повлиял на него столь непостижимым и волшебным образом? Неизвестно и поныне.

Так или иначе, но супруги Мастерковы прожили счастливо почти пять лет. Поначалу Ольга Николаевна не пожелала менять фамилию, оставшуюся на тысячах афиш и вбитую в тысячи программок, но со временем у нее развилась аллергия на собственные увядшие лавры. Надежда вернуться на сцену таяла, и восклицания вроде «Ах, неужели вы та самая?!» воспринимались самолюбивой женщиной все болезненней. Возможно, именно тоска по упорхнувшей славе надломила ее. В семьдесят пятом, всего через два года после рождения Роберта, проснувшись, она впервые ощутила страшную головную боль и сухость во рту. Еще через год ей предложили лечь в стационар. Ольга Николаевна отказалась и почти месяц держала себя в руках. Потом ушла в свой первый запой.

Валентин Михайлович был терпелив, добр, но честен.

Любовь к супруге растаяла, и жить с хронической алкоголичкой он не считал возможным. Они развелись, ребенок остался с отцом.

Владимир Михайлович повзрослел, набил изрядное количество шишек. Пообтеревшись в торговле, подрастерял благородные манеры, былой блеск и остатки юношеского идеализма — бог знает, с какими генами занесенного в его организм, недуга. Он почти излечился от своего аристократизма, располнел, обрюзг, и глаза его утратили способность оставаться на месте, предпочитая метаться, словно курсор осциллографа, отчего собеседник никак не мог встретиться с ним взглядом. Не знаю даже, что это: профессиональный навык работника сферы торговли или профессиональное же заболевание.

И сына своего Владимир Михайлович начал кроить по иным лекалам, нежели был скроен сам. Он и слушать не желал, когда преподаватель рисования пытался рассказать о способностях Роберта. Карьера художника его отпрыску не подходила. Однако и наследного принца кочана и клубня Владимир Михайлович воспитывать не желал. Ясной цели он, впрочем, не имел, но точно знал, что сын его должен подняться выше отца и деда. Куда и какими средствами, Владимир Михайлович точно не знал, но твердо верил: лучше носить смокинг, чем халат.

Какое поприще предпочтительнее для Роберта? В ожидании откровения на этот счет заботливый отец лепил из чада нечто, соответствующее высокому предназначению. Роберт учился играть в большой теннис и ездить верхом, танцевать вальс и танго. Мальчик был отдан в английскую спецшколу. Однако Владимир Михайлович рассудил, что английский язык слишком распространен. Опыт подсказывал, что человек, владеющий языком более редким, ценится выше. Ценность какого-нибудь фейхоа заключалась не в его вкусе, а в том, что на базах эта диковинка появлялась крайне редко. В итоге выбор пал на китайский. Охлаждение в отношениях со второй по величине соцстраной казалось временным, а учить языки восточноевропейских пролетариев не имело смысла: слишком многие из них зубрили в школах русский.

Сам же Владимир Михайлович преподавал сыну законы выживания в этом сложном многоликом мире. Уроки его, возможно, чересчур отдавали цинизмом и для примерного ленинца граничили со святотатством. Постичь науку лицедейства и кулуарной дипломатии советскому отроку было непросто.

Достаточно сказать, что в качестве примера для подражания юноше предлагался не Павка Корчагин, не Дик Сенд и не Робин Гуд, а... Егор Глумов. Школьная же программа гласила, что персонаж Островского — самый отрицательный из всех отрицательных персонажей пьесы. От таких виляний «жизненного компаса» у Роберта едва не ехала крыша. Тогда, кстати, в молодежном жаргоне она еще не ехала, а протекала. Комсомолец Мастерков ощущал себя партизаном в тылу врага, законспирированным Мюллером в Кремле, но постепенно, шаг за шагом, день за днем, он начинал сознавать, насколько прав его отец и насколько фальшив и коварен лик строителя коммунизма. Егор Глумов становился все более привлекательным образом.