Контора идёт по следу

Теперь же, после высочайшего повеления вождя, вникнуть в деятельность засекреченного коллектива «алхимиков» у Берии были развязаны руки. Тайны Богомольца, в которые формально мог быть посвящен только Сталин, становились автоматически и его, Берии, достоянием. Он со спокойной душой мог проводить отбор научных разработок, необходимых для нужд своего ведомства.

Это сулило богатейшие перспективы: не беря Институт геронтологии на и без того перегруженный баланс подчиненного ему наркомата, можно было основательно поживиться за счет творческого потенциала коллектива ученых, пополнив, таким образом, арсеналы спецлабораторий НКВД оригинальными научными открытиями.

Теперь, получив от вождя одновременно и индульгенцию, и карт-бланш, надо было постараться как можно дольше удержаться у этой груди-кормилицы, не выпускать изо рта ее живительного соска — Института. Да что там рот! Надо впиться в него зубами, всей челюстью, а высосав до последней капли все самое ценное, представить дармовое приобретение результатом неустанного труда и поиска технарей из НКВД!

…Взвалив на себя непомерную ношу, Богомолец пренебрег заповедью всех врачей: «Лучше воробышек в руках, чем “утка” под кроватью».

В 1946 году он неожиданно занемог, слег в постель и умер. Было ему тогда всего 65 лет.

Когда об этом доложили Сталину, он, неспешно раскурив трубку, только и сказал:

— Вот жулик! Всех надул!

* * *

— После смерти Богомольца встал вопрос: кто ответит по долгам покойника? Ответ нашел товарищ Берия, предложив включить Институт в систему НКВД.

Сталин не рискнул отдать во владение вышедшему из доверия соратнику весь Институт. Он еще надеялся, что найдутся среди учеников и помощников Богомольца честные и порядочные люди, которые смогут сделать реальностью обещанный их шефом «прожиточный минимум» в сто пятьдесят лет.

Сошлись на том, что в ведение Лубянского маршала перейдут несколько лабораторий, работа которых не связана напрямую с проблемами долголетия.

Свой выбор Берия остановил на двух, по его мнению, наиболее перспективных лабораториях, ученые которых занимались совершенно экзотическими, с точки зрения здравого смысла, исследованиями…

Именно Лаврентий Павлович быстро нашел им практическое применение, заставив работать на госбезопасность СССР. Н-да…

Розенталь на секунду умолк, пытаясь справиться с охватившим его волнением. Затем вдруг вскочил с кресла и, опустив голову и что-то бормоча себе под нос, засеменил по номеру.

— Что с вами, Аркадий Соломонович? — встревоженно спросил Олег.

— Нет-нет, ничего…

— Но вы чем-то взволнованы, я же вижу, Аркадий Соломонович!

— Видите ли, Олег Юрьевич… Мне трудно это объяснить, а вам трудно это понять… Мы жили в разные эпохи, но дело даже не в этом…

— Тогда в чем? — подозревая какой-то подвох, вкрадчиво спросил Казаченко.

— Дело в том, что мы с разных дистанций видели одних и тех же людей, и оценки, которые мы с вами им даем, не могут не разниться… Я видел и знал их вблизи, вы узнали о них по прошествии целой эпохи… Думаю, что не всегда верна формула, которую вывел Сергей Есенин:

Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье.

Олег неотрывно смотрел на мечущегося по номеру Розенталя и напряженно пытался понять, что могло вывести его из равновесия? Наконец, так и не найдя объяснений эмоциональному всплеску профессора, решил дать ему выговориться.

— Может быть, я начал слишком эмоционально, слишком отвлеченно… Но вы, Олег Юрьевич, должны меня понять! Я — дитя своей эпохи и воспитан на ее священных идеалах. Времена изменились, и сегодня вы их таковыми не считаете и даже отказываете им в священном статусе. Более того, вы их — наши идеалы — втаптываете в грязь! И дело не в том, что изменились времена, нет! Уж поверьте моему опыту: не бывает плохих времен — бывают плохие люди!

— Простите покорно, Аркадий Соломонович, что осмелился прервать ваш полный патетики монолог, но не могли бы вы конкретизировать предмет обсуждения? В противном случае вы будете напоминать мне Дон Кихота, воюющего с виртуальными ветряными мельницами… Вам не кажется, что вы спорите не со мной — я ведь даже не успел высказать свою точку зрения… Я даже не знаю, по какому поводу мог бы ее высказать… Вы спорите с кем-то, чьи аргументы вам хорошо известны… Поймите, я не ясновидящий, я не знаю ни того, кто вывел вас из равновесия, ни его аргументации!

— Да, пожалуй, вы правы… Меня прорвало, и я стал дискутировать с самим собой… А сейчас…

Розенталь обреченно махнул рукой, присел на краешек кресла и смиренно произнес:

— А сейчас я вижу, что вся моя энергия, что называется, «ушла в свисток»… А так хотелось выступить в роли защитника…

— Защитника? Кого? — осторожно, чтобы невзначай не вспугнуть осмелевшего профессора, спросил Казаченко.