Конторский раб

В поведении своем, во внешнем виде что-то иногда меняет, чтобы легче стало выживать, чтобы приспособиться получше к изменчивой окружающей среде, и выдает это на публике за удивительное перевоплощение, за необыкновенную работу силы воли, за огромный труд над самим собой, но рано или поздно его «я» все равно выползет на поверхность, как червь, которому надоело сидеть внутри яблока, и он поднялся наверх, чтобы подышать свежим воздухом, а потом опять уйдет внутрь, в свою норку, но не наружу, не на новое место. Так и здесь, ведь «били» его уже, а он все такой же, все делает, как и делал… или не делает ничего, как и не делал.

– То есть, вам самому за ваше безделье не стыдно, а мне за мою, так сказать, деятельность должно быть стыдно. Хорошо… Очень даже хорошо…

– А почему вы решили, что я здесь бездельничаю? – вспыхнул он.

– А это не я решил… Это там решили, – я ткнул пальцем в потолок. – И потом… я, наверное, не правильный глагол использовал. «Бездельничать» – это не совсем правильно…

– Это совсем неправильно! – перебил он меня с вызовом в голосе. – Я тут с утра и порой до ночи сижу безвылазно, бумаги так и сыплются, словно снег. И все требуют немедленной реакции, быстрейшего ответа. А не ответишь, начнут «склонять», ругать, угрожать, требовать. Я тут, дорогой мой, не бездельничаю.

– Хорошо, хорошо, – я поднял руки, давая понять, что согласен. – Не бездельничаете тут, работаете в поте лица: совещания то в компании, то в министерстве, то еще где-то, документы, письма, инструкции… Понимаю, что система такая и не нами она придумана, но… все же… так тоже дальше нельзя. Здесь чтобы решить простой вопрос нужно закопаться в бумагах, а уж узнать что-нибудь, добыть какую-нибудь цифру в вашем царстве – сущая пытка – ходишь-бродишь от одного к другому, звонишь туда-сюда, просишь, выпрашиваешь… Тьфу!.. И у всех вид такой, словно спят с открытыми глазами, а ты к ним пристаешь со всякими глупостями и беспокоишь, прерываешь сон на самом интересном месте.

Он сидел и молчал, потом недовольным голосом буркнул:

– А что, где-то по-другому? Бумаг много, все путано-перепутано, но не мной же это придумано. Приказы, инструкции, циркуляры, письма, докладные записки, звонки с указаниями – все это идет оттуда, – он многозначительно показал глазами на потолок, – а теперь им все это не нравится, решили менять. А про себя они не вспомнили? У себя они там ничего менять не желают?

Я неопределенно пожал плечами.

– Про них ничего не могу сказать.

– А кто может? – со злостью в голосе спросил он. – Это же они прислали вас сюда посмотреть, так сказать, изнутри. Сами все соорудили, а что внутри происходит, даже не представляют. Прекрасно! Отлично устроились! – хмыкнул он. – Все здесь было спокойно, тихо крутилось, а теперь собирай вещи и отправляйся в Н-ск.

Он раздраженно передернул плечами.

– Сами-то они в Н-ск не собираются переезжать. Здесь осели поголовно. Бульдозером не сковырнешь.

– Нет, не сковырнешь, – согласился я. – Да и опасное это дело – их ковырять, лучше не трогать. Вот и ковыряют в других местах. Здесь, например.

Он зло оскалился.

– Нашли где менять! Это все равно что рассуждать о загрязнении окружающей среды, но при этом единственно что делать – менять воду в собственном аквариуме. Результата никакого не будет. Рыбы только передохнут.

Я хмыкнул в ответ. Интересное сравнение.

– Сокращают таким образом расплодившуюся бюрократию, – равнодушно заметил я.

– Что! – взвизгнул Владимир Иванович и чуть не подпрыгнул на своем краю дивана, хорошо, что я сидел на противоположной стороне. – Вот так?! Вот тут?! В самом низу? Здесь, среди людей, обреченных почти что на рабское существование? Ну, знаете… – он одним глотком допил свой коньяк. – Это уму непостижимо. Здесь что-то менять – все равно что тротуар зубной щеткой мести, через минуту уже заплюют.

Какое все-таки богатое у человека воображение: то аквариум, то тротуар мести зубной щеткой – интересный персонаж. Или, может быть, разыгрывает передо мной сцену со справедливым возмущением, словно я не я, а сам Петр Степанович пришел к нему в кабинет. Но перед ним-то, наверное, сидел бы молча и даже не шевелился, все бы принял с монашеской покорностью и самоотречением.

– И потом… Бюрократия, она неистребима! – и он, обернувшись ко мне, многозначительно задрал указательный палец и добавил:

– Запомните это, молодой человек, – он посмотрел на свой пустой бокал. – Выпьете?

– Я ж на работе, Владимир Иванович.