Контраходцы

— Выпустим немного зефирина! Убежищные будут счастливы, начнут растить урожай в чистом поле, без стен или рвов, на ровном месте! Дома можно будет строить какой только пожелаешь формы, с окнами на все стороны, а не как крепости, ффюить!

— Ты и вправду ребенок...

Она снова обернулась красоткой-простушкой. Конечно, ребячливой, но ей это шло. Невинность. Я понял, что не хочу, чтобы она уходила, в смысле — из орды. Что-то в ней было для нас жизненно важным, хотя я не знал что, но жизненно важным — да, я это чувствовал. Общительность, свежесть, симпатия — она что-то привносила свое, подобно мягкости Аой, теплоте Каллироэ, заботливости Альме, элегантности Ороши. Женственное начало, которое струилось от нее в каждом жесте, в каждом брошенном ею слове, и оно заключалось не только в желании, которое она возбуждала, но в чем же сверх того — тогда в любви, да, нет? В ее задоре?

Ω Попался раз один мудак, который пришел, чтобы докопаться до меня посреди равнины. «Пашшалиста, — говорил,— пашшалиста!» Хотел помощи. Ему было двенадцать или десять, плюс-минус, гладкая рожа откормленного убежищного — типичная, невыносимая. Он нудил: «Мой папа там под балкой, я не могу поднять без вас», — и тянул меня за рукав. Я не собирался спорить с куском жира. Я снял нагрудник, затем майку под ним и сунул его носом себе в плечо, в татуировку горса со словом «Голгот» внизу и цифрой 9. Он проникся. Не гербом: моими ранами. Рубленое мясо, шея в гнойниках, омерзительно. Он сменил свои фокусы, теперь он хныкал. Девчонка, дурачок убежищный. Держит задницу по ветру, чтобы не запачкать куртку. Я сделал ему подсечку. «Брысь с дороги! Сдулся отсюда!» Он опять затянул о своем отце, «минутное дело», «жив ли он еще». В конце концов пришлось пойти. Правда. Клянусь. Просто чтобы поглядеть, как он медленно околевает. Как я бы хотел видеть своего отца. Околевающим.

— Предлагаю перед выходом разобраться с интерпретацией. Я собираюсь показать вам несколько фиксаций, а вы мне для каждой скажете, что это за форма ветра.

) Из сумки беру походный дневник и кладу себе на колени. Перебираю тонкие листы до вчерашней страницы и открываю. Я чувствую кожу Кориолис против своего голого плеча.

— Это фурвент!

— Да, при всех этих восклицательных знаках сложно не заметить... Вспомните, как мы отмечали волну: «! - !», следом встречная волна «?» и вихри «О». Хорошо, теперь более тонко:

— Мне раз плюнуть! Но я отпустил свою музу...

— Кориолис, мы тебя слушаем... Как ты это прочтешь, в общем и целом?

— Эээ... Даже довольно спокойно, ровно. Ветер не должен быть особенно сильным...

— Откуда тебе это видно?

— Отсутствуют ударения крышечкой, значит, пыли он не несет; уже никакого шлейфа в конце порыва...

— Что еще бросается в глаза? В общем ритме?

— Небольшая турбулентность. Идет тройками, явно сначала шквал, потом затишье, потом порыв. И это повторяется трижды.

— Очень неплохой анализ. Итак?

— Я бы сказала — сламино.

— Брааааввииссссиммммо!!

— Не такая уж ты обалдуйка, крюк... Давай, напоследок. Маленький подвох:

— Грязный трюк… Порыв с шлейфом, дважды… потом эффект Лассини, вихрь, эффект Лассини… и ливень? Что это? Конец фурвента?

— Нет. Сконцентрируйся на ливне...

— Шун?

— Точно. Шун, при проходе перевала. Это было две недели назад, помнишь?

— Нет. Не люблю шун, от него одежда плесневеет.

— Думаю, с вас хватит. Выступаем. Остальные должны ждать нас где-то выше по ветру.

∫ Небо темнело, а их все еще не было видно на горизонте, никого из троицы. Они могли быть только вместе, прикинул я, Кориолис с Караколем, и с ними Сов. (Они оттеснили тебя, а, Ларко?) Ну что, я предпочитал не видеть их вместе, не слышать, как она смеется над игрой слов, когда Караколь плетет небылицы или затевает свои фокусы да игры (свои маленькие состязания). Я, если честно, не обижался ни на трубадура, ни на нее за то, что она кокетничала и выпячивала свои груди, стоило ему появиться. Этот парень в своем арлекинском трико со этим лицом — всегда подвижным, никогда отрешенным, — был сама жизнь. Как не сходить с ума по жизни? Как и все, я им не на шутку восхищался — его ловкостью, но не только, потому что и сам был рассказчиком и актером, и они слушали меня до того, как он прибыл в орду (минуло пять лет) и затер меня так быстро, с его способностью никогда не возвращаться к одной шутке под тем же соусом. Изобретает без конца. Караколь (я это признаю) был для меня образцом, это облакун в образе человека, которым я так хотел бы быть — ну, немножко. Я не гордый, я подхватывал его штучки, урывал крохи от его непредсказуемых булочек. Всякий день я брал уроки и крепчал. Стоило его попросить, он мне всегда показывал, объяснял в действии, разбирал структуру повествования, не выпендриваясь раскрывал мне свою компоновку, свою кухню — детали и принцип, свои трюки. Это мне очень помогло (и нет, не помогло).