Контрмеры

Он сам, юная аристократка и генерал в отставке сидели в чём-то вроде перевёрнутой половинки двустворчатой раковины. Внутри этой раковины стояло четыре ряда низеньких сидений, а на условном острие, обращённом вперёд, сгорбилась над каким-то громоздким устройством облитая тёмным трико фигура. Пока Рон разглядывал фигуру в трико, её обладатель не глядя протянул руку, положив её на отдельно торчащий выступ, и вся раковина (операторская чаша, вспомнил Рон) плавно опустилась метра на полтора вниз. Впрочем, зрители, сидящие в зале и дружно устремившие взгляды на сцену, не обратили на эту эволюцию ни малейшего внимания.

Сцену?

Поглядев вперёд, Рон был разочарован. Находившаяся за оркестровой ямой, где в полном беззвучии настраивали свои инструменты примерно двадцать или двадцать пять музыкантов, сцена не поражала. Скромные размеры, полное отсутствие декораций… фактически посмотреть не на что. Во всяком случае, до начала концерта. Другое дело — сам зал.

Балконы начисто отсутствовали. Ложи — то же самое. Но пространство использовалось эффективно, потому что партер выгибался примерно такой же раковиной, как операторская чаша. Только изгиб был гораздо сильнее, да и размеры… в общем, получалась уже не раковина, а нечто вроде половины изогнутого конуса. Стены и потолок зала также имели своеобразное, но красивое закругление — видимо, в соответствии с требованиями акустики. Если здесь используются чисто акустические инструменты, подумал Рон, то без таких архитектурных вывертов хорошего сильного звука не получить. Зал ведь не маленький, тысячи на две сидячих мест, не меньше…

Тут свет, без того очень слабый, погас совсем. Не особенно плавно: секунды полторы — и вот уже кругом полная тьма, хоть глаз коли. Тьма и тишина. Мягкая, словно кошачья лапа с втянутыми когтями, словно бархат, словно затаённое дыхание.

Тишина…

Звук.

Не особенно продолжительный, не чрезмерно громкий, но мощный. Да, именно мощный. Словно все струнные, все духовые и все ударные в оркестровой яме заговорили одновременно, произнося некое Слово на языке, не предназначенном для человеческого языка и горла. Высокие и низкие, мягкие и грубые, ровные и вибрирующие тона слились в этом Слове, как сливаются во вселенной свет и тьма, сила и слабость, движение и покой.

Одновременно со Словом вспыхнул свет. Лучистая радуга, звонкий дождь. И казалось, что все краски, все формы — всё, что только было, есть и будет, заключено в этом свете. Но лишь как возможность, как зерно жизни, заточённое в безвременье.

Отзвучало Слово. Безвременье ушло. Проявилось движение.

Вступили голоса. Опять-таки не похожие человеческие, но стоящие ближе к человеческим, чем Голос, произнёсший Слово. Под мерный речитатив — фраза первого голоса, более короткая фраза второго, фраза третьего и снова вступает первый — лучистая радуга раскрылась в воронку дрожащего перламутра. Трудно сказать, откуда возникло это ощущение, но как-то исподволь стало ясно: воронка находится в центре. Быть может, центре всего: пространства и времени, миров и душ. Стоило пониманию этого оформиться окончательно, как ось отдалилась, проваливаясь вниз. Трио голосов с усилием сдвигало пласты непокорного света, заодно придавая им определённость очертаний. Проскользнул намёк на структуру атома, потом, почти сразу, схематичное изображение молекулы. Цепочка связанных атомов удлинилась, стала сложной спиралью, потом нитью… исчезла. Возникли мерцающие стенки, странные структуры, появляющиеся лишь ради того, чтобы тут же сгинуть, цветные облака, овалы и пятна, губчатые трубки, пульсирующие сферы. Взгляд тонул в этом разнообразии, как в затканной дымкой пропасти, до иглистого восторга, до беспамятства, до боли — и показалось самой естественной вещью на свете, что движение сквозь пласты сияния закончилось на поверхности убегающей в бесконечность реки, над которой безмолвным гимном звенели звёздные хоры.

И так же естественно было, что река эта — вовсе не река, а лишь обод исполинского Колеса.

…дальнейшее Рон запомнил крайне смутно. Накал переживаний оказался слишком высок, так что внутренние предохранители сработали и отфильтровали большую часть непривычных ощущений. Позже он жалел, что не смог запомнить больше, но вместе с тем успокоенно вздыхал: я уцелел, я не растворился в этой феерии. Я выжил.

Радость от прикосновения к великому, разбавленная частичной амнезией. Такая вот смесь.

Финал концерта был похож на его начало. Усталый слитный вздох оркестра, последний фантастический выплеск цвета — и вновь, как в самом начале, бархат полной тьмы. Спите. Отдыхайте. Будет время повторить всё ещё раз, и ещё раз, и ещё. А пока — покой.

Загорелся сумеречный свет. Зрители в молчании потянулись к выходу. И в этом молчании, частично утомлённом, частично благоговейном, крылось больше чувств, чем в любой буре аплодисментов. Рон буквально на вкус мог ощутить настроение зала, в которое его собственное благоговейное утомление было ещё одной песчинкой среди высоких дюн.

— Пора идти, — шепнула на ухо Сарина.