Контрреволюция

В начале 1926 года жена моя узнала, что в результате земельной реформы в Латвии из ее небольшого имения в Латгалии ей оставлено около 50 гектаров. Мы порешили, что мне надо съездить в Латвию, с тем чтобы продать эти 50 гектаров. За них можно было выручить до 60 тысяч латов, что на франки составляло 60 тысяч – целое богатство, на которое можно было приобрести собственный автомобиль, даже построить маленькую дачку под Парижем… вообще наладить жизнь по-новому.

В связи с этой поездкой оказалось последнее контрреволюционное поручение, которое я выполнил.

Великий князь Николай Николаевич, бывший главнокомандующий Русской армией, проживал в то время в Париже, вернее под Парижем, чуждаясь всякого общения с эмиграцией и, казалось, никакого интереса к контрреволюции не проявлял. Кроме своих двух-трех приближенных офицеров, он мало кого из русских допускал к себе, но в числе таковых был генерал Головин, с которым Николай Николаевич любил потолковать о войне и вообще о Русской армии.

Головин знал о том, что я собираюсь ехать в Латвию. Совершенно неожиданно незадолго перед моим отъездом он обратился ко мне с секретнейшей просьбой: от имени великого князя он просил меня по приезде в Латвию выяснить и о результатах сообщить ему, держится ли в русском населении в Латвии и в среде былых солдат Русской армии вообще воспоминание о Николае Николаевиче как верховном главнокомандующем и не могло ли появление его в Латвии вызвать подъем патриотических чувств в русских людях. Не может ли Латвия на этом основании послужить базой для нового контрреволюционного наступления на Советский Союз, на этот раз под личным водительством Николая Николаевича?

Я не предполагал и не предполагаю и теперь, что у Николая Николаевича имелись серьезные планы относительно выступления против большевиков. Затевать такое дело без основательной предварительной подготовки, конечно, не могли и думать ни бывший Верховный главнокомандующий, ни столь серьезный военный деятель, как Головин. Между тем ни о какой агитации в этом направлении никогда ничего не было слышно. Я полагаю, что поручение, данное мне, было вызвано случайным разговором о возможностях политического переворота в Советском Союзе, в связи с этим заговорили о районах, которые могли бы послужить базой для вторжения Белой армии в СССР, Головин мог упомянуть о предполагавшейся мною поездке в Латвию, а знавший меня лично Николай Николаевич мог попросить Головина поручить мне заинтересовавшую его разведку. Все же это поручение свидетельствует о том, что такие настроения и мысли держались в умах видных представителей эмиграции.

Я обещал Головину присмотреться к настроениям в Латвии и написать ему о своих наблюдениях.

Мне не потребовалось большого времени для того, чтобы убедиться в том, что если Николай Николаевич полагал, что он остался популярен среди былых солдат Русской армии, то такое предположение было большим заблуждением. В Латвии я проживал в районе, населенном по преимуществу русскими, на хуторе сына довольно крупного помещика, которому в результате земельной реформы в Латвии оставлена была усадьба с большим яблочным садом и гектаров 10 пахоты. Рассказы владельца хутора, разговоры, которые я вел непосредственно с местными крестьянами, и разговоры, которые слышал в вагонах при моих частых поездках в Резекне и в Даугавпилс, – все убеждало меня в том, что ни о царе, ни о Николае Николаевиче крестьяне не поминают ни добром, ни злом, а попросту забыли об их существовании. Часто слыхал я разговоры о том, что тесно стало жить в Латвии, что раньше можно было поехать на Дон, на Урал и за Урал, там всегда найти работу, а теперь, кроме как к «серым баронам» (эту кличку дали крестьяне богатым хуторянам, ведущим хозяйство при помощи батраков) в Лифляндии и Курляндии, никуда не сунешься. Тяга к России была, но к России без Романовых. С другой стороны, я скоро понял, что латвийское правительство, не питавшее, конечно, симпатий к большевикам, к эмигрантским затеям и авантюрам отнеслось бы еще более отрицательно, а потому рассматривать Латвию как плацдарм для развития контрреволюционного наступления против Советского Союза нет никаких оснований. Обо всем этом я написал Головину. Ответа не получил.

Года через три после этого я вновь получил контрреволюционное предложение, на этот раз предложение непосредственно заняться такой работой. Я был в гостях у члена Латвийского Сейма от русского поселения Латгалии, Сергея Ивановича Трофимова, на хуторе его отца «Эмилово», и там встретил только что приехавшего из Праги видного эсера Маслова.

Мы разговорились, и он, узнав, что я проживаю в Латгалии, километрах в 20–25 от границы Советского Союза, предложил мне заняться переброской агитационных листовок в СССР при помощи детских воздушных шаров, отправляемых с попутным ветром на восток с подвязанными к ним прокламациями. Он предлагал деньги на расходы и приборы и материалы для изготовления шаров и, конечно, эсеровские прокламации… От этого предложения я категорически отказался.