Контрреволюция

В шестидесятых годах прошлого века в России существовало рабство, людей продавали оптом и в розницу, суд был архаический, земского самоуправления не было, промышленность находилась в зачаточном состоянии.

В начале двадцатого столетия о крепостном праве не было и помину, судебные установления пользовались очень высокой оценкой – говорить нечего, что, как и в других буржуазных странах, суд стоял на страже частной собственности, но это-то мы и признавали нормальным, промышленность развивалась, местное самоуправление работало на либеральных началах и, наконец, у царского престола было создано народное представительство. Такого темпа развития не было даже в классической стране парламентаризма, в Англии, с ее многовековым парламентом, где еще в середине девятнадцатого века были «гнилые местечки».

Потому нас в то время нимало не смущало то, что наше народное представительство было избрано не прямым, равным, тайным голосованием, а на основании системы, заранее обеспечивающей цензовым выборщикам большинство в Государственной думе. Мы считали себя наиболее просвещенным и культурным классом в стране и на этом основании призванными вершить все государственные дела в российском парламенте.

Таковы были взгляды большинства русской интеллигенции накануне Первой мировой войны. Проникнутые либеральными настроениями октябристы искренне стремились и к упорядочению государственного управления, и к прогрессу в общественной жизни страны, но, конечно, не допускали никаких резких перемен в экономической структуре государства и в укладе общественной жизни. Они были осторожными «постепеновцами» и находили основания этому в органических свойствах русского народа.

Когда обстоятельства потребовали решения «быть или не быть» партии, приходилось выявить и свое отношение к коренным вопросам русской жизни – к аграрному и к монархии. В первом вопросе добровольно признать в полной мере отречение от всяких прав на землю было трудно, и все невольно искали каких-то компромиссов, которые позволили бы сохранить в руках хоть часть имущества.

В отношении к монархии, казалось, легче было отказаться от былых представлений, но и в этом случае проявлялись сомнения и колебания.

Все эти настроения очень наглядно обрисовались на партийном заседании, собранном Родзянко у себя на квартире в начале марта.

Собравшимся членам Государственной думы нелегко было сразу признать себя утратившими все былые преимущества, и они топтались на месте, точно очутившись в каком-то безысходном тупике. Немногие сознавали, что положения и значения, которые они занимали в прошлом, не вернуть.

«Наша роль сыграна окончательно, и мы к ней никогда не вернемся», – сказал мне мой приятель, член Думы князь Васильчиков[74].

Я невольно чувствовал, что в его словах много правды, но в тот момент не хотелось мириться с этой правдой, и я пытался доказывать, что мы еще сможем фигурировать в общественной жизни страны.

На этом собрании так и не удалось определить и выявить наше отношение к аграрному вопросу. В вопросе о монархии все, конечно, понимали, что партия, поднявшая в тот момент монархическое знамя, никаких шансов на успех в выборах в Учредительное собрание иметь не может, но открыто отречься от монархического принципа большинство не решалось.

Меня лично эти колебания удивляли. Мне казалось, что признание монархии должно быть основано на безусловной вере в целесообразность такого государственного устройства, на вере в соответствие его всему укладу жизни в стране, а я в течение нескольких последних месяцев перед революцией убедился в том, что вера эта угасла в сердцах большинства сторонников монархии. Теперь они вновь цеплялись за монархию, потому что их пугало неизвестное будущее, уже принимающее грозные очертания.

«Я не понимаю, почему нас так пугает слово “республика”, – сказал я, обращаясь к Родзянко. – Не знаю, как насчет республиканцев, но, что хуже, я вижу здесь некоторых революционеров…»

Я намекал на него, на члена Временного комитета Государственной думы Шидловского[75] и на самого себя, невольных активных участников Февральской революции. Родзянко понял мой шутливый намек и горестно усмехнулся.

Председатель Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко по своему рождению, воспитанию, связям, средствам принадлежал к русской аристократии.

Он воспитывался в привилегированном Пажеском корпусе, в 1877 году состоял личным камер-пажом Александра Второго, служил в Кавалергардском полку, наиболее аристократической части Императорской гвардии, был женат на княжне Голицыной, обладал значительными средствами.

В полку он прослужил недолго, вышел в отставку и, поселившись в своем имении, занялся земской деятельностью.