Контрреволюция

Воспитанный в убеждении, что право собственности «священно», он, конечно, почитал афоризм Прудона «Собственность есть кража» за бессмысленный парадокс. Владея на законном основании тысячами десятин чернозема в Екатеринославской губернии, он не мог себе даже представить, что такое владение может быть квалифицировано преступным. Точно так же не мог он признать себя эксплуататором человека, поскольку он аккуратно рассчитывался со своими рабочими и служащими.

По своим политическим убеждениям он был наиболее типичным представителем октябристов. Он всегда высоко ставил роль земства в русской жизни и, когда была создана Государственная дума, стал смотреть на нее как на венец всей земской организации, призванной играть ведущую роль в стране.

Он был убежденным монархистом, но считал, что назрело время расширить опорную базу царской власти, и эту базу он видел в земстве с расширенной компетенцией, возглавленном Государственной думой.

Государственную думу он считал высшим учреждением в империи, в его глазах она была выше Республиканского совета, и он требовал к ней и к себе как ее председателю исключительных знаков уважения со стороны бывших представителей бюрократии. С министрами он говорил наставительным тоном, и его величественная осанка, самоуверенные манеры и громкий голос подчас раздражали царских министров, и они часто и охотно величали его, конечно за глаза, «индейским петухом».

В качестве председателя Государственной думы, Родзянко считал себя не только в праве, но обязанным говорить царю открыто обо всем, что делается в стране, точнее обо всем, с чем Государственная дума и он, Родзянко, были не согласны. По-видимому, и на Николая Второго наставительные речи Родзянко производили неприятное впечатление, и он неохотно принимал его.

Когда война расшатала устои власти и призрак революции стал принимать все более и более определенные формы, Родзянко неоднократно рекомендовал царю те меры, которые, по его мнению, могли предотвратить революцию. Но, когда революция вспыхнула, он счел себя вынужденным самовольно взять власть в руки. Вырывать власть ему ни у кого не приходилось. К вечеру 24 февраля власть была уже выпущена из рук царским правительством. Родзянко попытался поднять ее, но, конечно, не для того, чтобы способствовать дальнейшему развитию революции: наоборот, он надеялся затормозить ее победоносное шествие или направить ее в более спокойное русло. За несколько минут до принятия им окончательного решения он сам квалифицировал самовольное взятие власти как «прямой революционный акт» и говорил, что не может на это пойти. Он все же пошел на это, потому что видел перед собой полный развал старого правительства и считал, что его положение председателя высшего учреждения в стране обязывает его стать во главе народного движения и направлять его.

Фактически никакой власти у него в руках не оказалось, и сил и средств руководить движением у него не было и быть не могло. Случилось обратное: не он направлял народное движение, а революционный поток нес его самого, как щепку, и выкинул в сторону, когда он оказался ненужным. Все, что происходило с Родзянко, и все его переживания мне хорошо понятны, потому что, хотя и в меньшей степени, мне самому пришлось пройти через те же события и те же переживания.

После образования Временного правительства Родзянко оказался не у дел. Он тщетно старался поддержать значение Государственной думы в стране, но членам Временного правительства, конечно, и в голову не приходила возможность в какой бы то ни было степени возобновлять деятельность Государственной думы.

Всю свою энергию и силы Родзянко отдал проповеди – война до победного конца. Он был, несомненно, искренним патриотом, болезненно переживал наши неудачи на фронте и непорядки в тылу, горячо любил родину. Но, конечно, он не сознавал того, что любит только ту родину, которая обеспечивала ему и материальные средства, и привилегированное положение в стране, ту родину, которая вознесла его на исключительную роль.

Когда революция смела весь старый уклад жизни в России, Родзянко в естественном порядке оказался в стане контрреволюции.

Тут разыгралась личная драма Родзянко, о которой, может быть, не стоило и говорить, если бы она не характеризовала ярко те настроения и отношения, которые царили в среде контрреволюционеров во время Гражданской войны.

Попытки, хоть и бесплодные попытки, Родзянко задержать возникновение революции были забыты. В той среде, к которой он принадлежал, не только в крайне правых кругах, но и среди либералов, поправевших под ударами революции, на него стали смотреть как на одного из виновников революции, сторонились его и даже оскорбляли. Родзянко умер в эмиграции в Югославии, покинутый всеми былыми друзьями.