Контрудар (Роман, повести, рассказы)

— Я думаю вот что. Циммерману в России, понимаю, уже крышка. Дадим побоку и Кнафту. Наш брат сам справится. Соберем все это, — он хлопнул по плану рукой. — Развернем большое дело. Знаешь, Деникин скоро будет в Курске, возьмет он и Москву. От вас начальство скрывает. С Деникиным идут американцы, французы, англичане. Говорят, четырнадцать наций. Начальству вашему что? В аэропланы, был такой — и нема. А вы покладете свои головы. Ну, я понимаю, этот матрос Петька — другой разговор. У него, кроме воловьих плеч, нет ничего. Ему, может, и есть расчет ввязываться в эту кашу. Может, он чего-нибудь и добьется. А тебе? С твоими золотыми руками при любой власти лафа. Одумайся, Леша, пока не поздно. Останься. Я тебя оберегу от всего, а с тобой мы горы свернем. Пойми — это золотое дно, — хлопнул он планом по столу. — И нас с тобой назовут ослами, если мы не воспользуемся случаем. Такое бывает раз в сто лет. Купишь усадьбу. Ты же не из тех, что носят в пивнушку рубли, а домой копейки. С тетей Лушей оженим тебя на богатой девице. Ну, что скажешь? Согласен, браток?

Булат поднялся со своего места. Поправил за плечами ранец. Уставился в хмельные глаза Сотника.

— Подлецом вы были, подлецом и остались, — бросил он в лицо собеседнику. — Не зря вы липли то к черносотенцам, то к меньшевикам — этим деникинским подпевалам. Ради всего прошлого, ради тети Луши не потяну вас в Чека. А следовало бы! Но вот что, запомните: еще раз попадетесь мне с такими речами, сдам вас куда следует.

Круто повернувшись, негодуя на себя за то, что пошел с Корнеем, Алексей оставил мрачные своды пивнушки. С облегчением вздохнул, когда очутился на улице, под кронами каштанов.

На резных дверях караимской молельни — кенасы — висел отпечатанный в несколько красок свежий плакат. Талантливая рука художника изобразила смертельно раненного красноармейца. Боец, собрав последние силы, подтянувшись к ближайшему дому, писал своей кровью на стене. На светлом фоне плаката горели строчки:

Сраженный врагами, боец умирал,
Но чудилась ему свобода прекрасная,
И кровью своей герой написал:
«Да здравствует Армия Красная».

Слова неизвестного поэта, с которыми впервые познакомился Алексей, взволновали его. Но еще не раз этот пламенный призыв к подвигу доведется ему увидеть по пути к фронту на станциях железных дорог и на многих домах селений фронтовой полосы.

5

Пробившись сквозь лабиринт выходных стрелок, растягиваясь и сжимаясь, извивался, как уж, эшелон. Раненым зверем ревел паровоз. Густые гривы паровозного дыма, неторопливо уплывая на запад, застилали вечернее небо. До самого горизонта, блестя кованым серебром, растянулся величественный Днепр.

У двери теплушки, с расстегнутым воротом потертой солдатской гимнастерки, прямо на полу сидел Алексей Булат. Под стук колес нескончаемо повторялось в уме: «На Южный фронт, на Южный фронт, на Южный фронт».

А из вагона, сквозь его широко раскрытые двери, неслась наружу бодрая песнь:

Мы кузнецы, и дух наш молод,
Куем мы счастия ключи,
Вздымайся выше, наш тяжкий молот,
В стальную грудь сильней стучи.

В теплушке одна мелодия сменялась другой, но снова и снова молодежь возвращалась к любимым «Кузнецам». С этой же песней, направляясь к вокзалу, шли добровольцы-коммунары и по улицам насторожившегося Киева.

Вздымайся выше, наш тяжкий молот…

В дробном и монотонном перестукивании колес — «та-та-та-та-та» — повторялось: «На Южный фронт, на Южный фронт».

Под колесами дребезжали настилы моста. Из воды, заменяя взорванные быки-устои, торчали темные срубы шпал. В огромных пожарных бочках кисла зелено-желтая жидкость. Внизу, на пойме, изгибами от реки к полотну, вились окопы.

По мосту неразлучной парой ходили взад и вперед: один в красноармейской форме, другой в кепке и пиджачке.

Из окна теплушки, чуть не выпадая наружу, высунулся Петр Дындик. Во весь голос он приветствовал часовых:

— Э, касатики, привет от киевского суховодного флота-эскадры!

Ловко соскользнув с нар, Дындик очутился на полу теплушки. Заколыхались широкие клеши моряка.

— Люблю верхние полочки, — пройдясь рукой по своему русому ежику, продолжал он и покосился в тот угол вагона, где сидела Маруся Коваль. — Оттудова все как на ладошке.

Колеса по-прежнему отбивали «та-та-та-та, та-та-та-та»…

— Я и кажу — мы хоть и ликвидировали бунт, но все же получилась большая волынка, — говорил своему соседу, щупленькому Леве Иткинсу, бывшему канительщику — погонных дел мастеру с Подола, усатый арсеналец Твердохлеб. — Пошли в наступление — над одной частью двадцать начальников.

— Это неплохо, — шутливо заметил Булат. — Из двадцати всегда один подходящий найдется…